Три истории

[DancingDragon]

Автор: Ызарга

1.
Название:Я предскажу тебе судьбу
Рейтинг: R
Жанр: романс, ангст
Размер: миди
2.
Название:Вечер
Альфа: d-umka
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс
Размер: мини
3.
Название: Настоящее время
Редактор: d-umka
Рейтинг: NC-17
Жанр: романс

так же все тексты в комментариях

@темы: фанфик, Ызарга

Comments

[DancingDragon]

Я предскажу тебе судьбу

Часть первая
Команда Шварц погружена в оттенки серого: шторы и пол, стены, потолок и пейзаж за окном. Это штаб-квартира, не первая но, они надеются, не последняя в подобном роде. В каждом новом обиталище нет ни жизни, ни индивидуальности. Комната пророка всегда серая, безоттеночная. К чему, если хозяин не чувствует, а думает. Сейчас Брэд Кроуфорд раздает указания команде.
- Зануда! – кривятся губы Шульдиха.
Завтра день схваток: со Старейшинами, с Вайсс, с Судьбой. Пророк не только зануден, но и пафосен: он любит многозначительно-краткие фразы и слова с большой буквы. Увы, он ещё и достаточно умен и ироничен, чтобы не выставлять свои слабости на всеобщее обозрение.
- Положение обязывает, - отвечает он телепату, надеясь, что у того нет настроения для перепалки. И добавляет: - Если мы завтра не сдохнем, я соглашусь выслушать все накопившиеся претензии.
- И впоследствии припомнить их нам, - констатирует Наги. Его юношеский максимализм и прямолинейность кажутся Кроуфорду очаровательными. Впрочем, об этом тоже никто не знает.
Начальник кивает, ленясь изгибать рот в приличествующей случаю гримасе. Он слишком утомлен ритуальными танцами перед высшим руководством, исполняемыми как всегда без крупицы веры, но со старанием. Демонстрация послушания. Если задуматься, им несказанно повезло, что сумасшедшее старичьё довольствуется ментальным прессингом. Валяться у ревматических ног «великих» - удовольствие не для его порченного ленью самолюбия.
- Всем отдыхать, - он закрывает глаза, слушая, как его команда выскальзывает из кабинета; три пары ног шуршат ковролином.
- Спать! Лежать! – вполголоса командует рыжий хохмач за дверью. Великие вещи: страх быть смешным, когда этого не желаешь, и оттеночный шампунь – сотворили чудеса с дерганым подростком-немцем. Кроуфорд – коллекционер разнообразных чудес, своих и чужих. «Старьевщик», - цедил сквозь зубы некто презрительный, ещё в Розенкройц. «Антиквар», - поправлял Брэд. Он знает не только цену, но и ценность своей коллекции. Как и сейчас ему известно, что будет твориться в их очередном пристанище.
На три часа Наги засядет на подоконнике с кипой старых журналов и книгой «Оригами для профессионалов». Так парень тренирует мелкую моторику своего дара.
Два часа Шульдих будет петь под душем песни из сентиментальных американских фильмов. Его почти не будет слышно, что и к лучшему: у немца полностью отсутствует музыкальный слух. И вкус, если на то пошло; но стоп, это не элемент коллекции, а личное отношение к нему.
Ещё час уйдет на просушку шевелюры миниатюрным феном, который загадочным образом кочует с ними вместе с квартиры на квартиру, какими бы спешными ни были сборы.
Фарфарелло – Кроуфорд в глубине души считает его искуснее всех притворяющимся не-собой – будет швырять ножи в двери, бормоча под нос псалмы. Если бы у Брэда было немного другое настроение, он бы попросил того прочесть «Книгу Экклезиаста» или «Песню Песней». В причудливо переплетенных древних фразах нет особого смысла, но есть гармония, которую удивительно точно передают изрезанные стилетом губы, с которых монотонно текут слова:
- ...О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень; кровли домов наших — кедры, потолки наши кипарисы...
Тихий смех Кроуфорда – его веселят нецелесообразные чувства - в завершении декламаций радует Фарфарелло, Бога которого опять умудрились обидеть.
- Бедняга, - шепчет Брэд, решивший сегодня побыть наедине с собой. – Надеюсь, Тебя не оскорбит Эдит Пиаф?
Хриплый голос не самой счастливой из женщин укутывает длинную фигуру колючим пледом, убаюкивая. Перед сном, навязчиво смыкающим будто припудренные стеклянной пылью веки, возникает привычное: «За час до сна следует выпить травяного чая». Какой-то старушечий лепет, право: Кроуфорд давно обходится снотворным, чтобы ничего не пригрезилось лишнего, вещего, личного.
Но поздно: оракул задремал, откинув голову на спинку кресла. Едва заметно колышутся шторы, стучат ветки клена в окно; мечутся зрачки под закрытыми веками. Пророк видит черно-белые сны о своем будущем, слабо удивляясь в мимолетном осознании себя: надо же, оно есть.
Темно и жарко, радостно и восхитительно непристойно, так откровенно и страстно... Он не видит себя, но ощущает наготу, сильные руки, стискивающие его ребра, вжимающие в такое же обнаженное тело под ним. Одна рука под в меру лохматой головой не дает отстраниться: долгожданно-неподатливые губы, не оторваться, пусть кусает, пусть – слаще будет поцелуй... Другая рука скользнула между телами, сжала возбужденную плоть любовника – тот рыкнул в жадный рот, дернулся, выгибаясь дугой, чуть не сбрасывая с себя, и обмяк.
Сдерживается, дрожит. Руки перестали ломать ребра, упали на простынь. Застыли губы, только что ласкавшие почти с отчаянием.
- Что?! – а это он, взметнувшийся всем телом, навис над нижним. Еще слово – убьет. Не изнасилует, нет. «Это было бы неинтересно», - мелькает мысль у Кроуфорда нынешнего.
- Мой! – руки любовника сжимают шею Брэда, дышать почти нечем. – С потрохами мой, навсегда, слышишь, сволочь?! Набегались мы друг за другом!
Он смеется, безумно и хрипло, и опять целует, но жарче и крепче. Руки, отпустившие шею, царапают плечи, и от этой легкой боли желание всё сильнее, кожу палит огнем, ему почти стыдно, что даже не проникнуть, не взять хочется, а втереться в этого сильного, мускулистого, тонкого, что льнет, бьется и стонет, что оплетает ногами. И кричит в голос, кончая, и утягивает в экстаз за собой.
- Кх-ха-а! – выдыхает Кроуфорд, когда эротико-провидческий сон выталкивает его в цветной – серый? - мир. Ему бы вскочить, распахнуть настежь окно, вдохнуть загазованный, но реальный воздух... Пустое, не выйдет.
Он видит на фоне иллюминатора самолета свое лицо, обрамленное совершенно седыми волосами. Судя по морщинам, ему чуть меньше шестидесяти. Кругом шум, крики, запах дыма щекочет ноздри. Его ладонь лежит на руке соседа, очевидно, мужчины в годах, судя по ощущениям под кончиками пальцев.
- Ты, помнится, клялся, что дашь себя поцеловать на публике разве что перед смертью. Выполняй обещание, - в голосе Кроуфорда-из-видения насмешка, выражение глаз Кроуфорд-из-реальности расшифровать не может.
- Учти, если на том свете выяснится, что это ты устроил поломку самолета... – та же насмешка, но недосказанная, потому что губы сомкнулись с губами.
...А вы помните, как выглядит взрыв в черно-белом кино?
- Р-романтика, м-мать вашу! – злополучный дар решает что хорошенького – понемножку и отпускает своего обладателя. – Может, сразу застрелиться?
- Айн момент, я за попкорном сгоняю и ребят позову! Такое зрелище нельзя пропускать, - естественно, Шульдих тут как тут. Даже голову не досушил.
- Я умру при крушении самолета, - Брэд телепату не врёт, а выдаёт самую незначительную информацию.
Карие глаза застывают на немце.
- Понял, ушел! – вместо исполнения обещанного, Шульдих отходит от двери, пропуская Фарфарелло и Наги в кабинет.
- Все готовы? – Кроуфорд поднимается из-за стола. – Двинулись.
~*~
«Всегда знал, что в Охотники Света нормальных не берут!» - рука Кроуфорда зверски ныла, с потолка на голову сыпалась не только штукатурка, но уже и приличные камни. – «Их голове и дюжина ударов не повредят, но нам-то и мозгами работать надо».
Фудзимия наступал с фанатичным блеском в глазах и катаной наперевес, оракул пока пятился, уклоняясь. Опасности Вайсс не представлял, но себя хотелось сохранить в неповрежденном виде. Голова была занята другим, а именно: как выбраться из рушащегося здания, желательно сохранив команду в полном комплекте. Здание обрушится с минуты на минуту, жаль, ранее он не учел, что при срыве ритуала такое возможно. Очевидно, высвободившаяся энергия шарахнула по зданию, хорошо, не по ним самим. Когда храм начнет разваливаться, можно будет положиться на Наоэ, чей телекинез будет как никогда к месту.
«Шульдих, держитесь с Фарфарелло поближе к Наги!» - похоже, Абиссинец решил перейти к более решительным действиям, придется опять попозерствовать ему назло...
Катана холодила ладони – фехтовать парня явно недоучили, - когда пол под ногами затрясся ещё сильнее, зазмеился трещинами и начал проваливаться. Кроуфорд взмахнул руками, отпустив катану, в неуместной попытке удержать равновесие.
«Прыгаем!» - похоже, вопил Шульдих для всех, и чужих, и своих. – «Наги подтолкнет! В море!»
И точно – в спину ударила воздушная волна, короткий полет, казалось – в стену, но и та уже рухнула, смялась бумажным листом. Под ногами море, короткая мысль: «Сгруппироваться!» - и вода чувствительно ударила по ногам, накрыла с головой, горько-соленым потоком хлынула в горло через нос, но не в легкие - отлично! – значит, жить можно.

[DancingDragon]

Уйма мелких пузырьков перед глазами мешала разглядеть, кто болтается рядом, даже не пытаясь баламутить воду в естественном стремлении всплыть. Мертв? Смотря, как упал.
«Оглушило. Дурак. Значит, Вайсс», - в неожиданном порыве то ли великодушия, то ли слабоумия – он был достаточно самокритичен - Кроуфорд почти вслепую ухватил недотопленного за шиворот и потащил следом за собой на поверхность. Отплевавшись от морской воды, он двинулся к бетонному парапету, окаймляющему бухту. Разглядывать вытаскиваемого он не счел нужным: решил совершить глупость, твори её до конца. – «Да, в море спасать удобней, море лучше выталкивает».
Плыть было и впрямь легко, спасаемый не сопротивлялся, не подавая явных признаков жизни. Волны, поднятые рухнувшим святилищем, сами подталкивали к берегу, до которого оставалось всего ничего. Радужную картину омрачало незнание судьбы подчиненных, но Кроуфорд был уверен, что его ребята не позволят себе вульгарно захлебнуться и отдать концы.
Погруженный в размышления, он не заметил, как доплыл до берега. Лишь когда дно ударило об ноги, Брэд перестал строить планы на ближайшее будущее – свое и команды: – нормальный дом (и поменьше серого!), достойная работа, учеба Наги, лечение Фарфарелло... Отметив, что свежеобретенная свобода слишком сильно и быстро его расслабила, Кроуфорд приказал себе переключиться на насущные проблемы: например, установить личность утопленника.
Берега как такового не было: море пенными языками билось о базальтовые глыбы, даже узкой полоски гравия не было. С облегчением скинув спасенного на камень, более прочих напоминающий горизонтальную поверхность, Кроуфорд только цыкнул зубом, рассмотрев спасенного:
- Абиссинец. И за что мне такое счастье? Лучше бы с меня очки не смыло...
Вайсс никак не отреагировал на обращенное к его персоне внимание.
- Что катану ты потерял, это понятно. А как с тебя плащ стащило? Поразительные способности к раздеванию в экстремальных условиях, даже подозрительно.
Пророк, наконец, замолк, решив, что его остроумие пропадает втуне. Над головой хрипло орали чайки, ветер – может, и теплый – пробирал до костей. Абиссинец неподвижно лежал на камне, будто на алтаре – Кроуфорда передернуло – и оживать не собирался. Покачав головой, оракул склонился над ним, проверить, дышит ли жертва нежданного человеколюбия.
- Кххааа! – насчет дыхания он понять ничего не успел, но железную хватку на шее оценил на высший балл.
Вайсс держал – не вырвешься, сжимая горло все сильнее.
- Отп-пустии, психхх... – сопровождая просьбу действием, Кроуфорд отодрал от себя цепкие руки и с удовольствием хлебнул пахнущего водорослями воздуха.
- Оракул, - выплюнул сквозь стиснутые зубы парень, подбираясь, будто для прыжка. Замер, настороженно зыркая лиловыми глазами.
Брэд кивнул – угадал, мол. Опустившись на камень неподалеку, он снял, аккуратно расшнуровав, ботинки, вылил из них воду, подумав, стянул носки, выжал их и, поморщившись, надел.
- Советую проделать то же самое, - бросил он пристально наблюдавшему за ним юноше, зашнуровывая ботинки. – У тебя в сапогах, наверное, суп из морепродуктов плещется.
Парень дернул головой, но промолчал и совету не последовал.
- Ты спас мне жизнь. Я твой должник, - сообщил Абиссинец. Судя по тону, сам факт подобного его убивал.
Кроуфорд, прищурившись, оглядел Вайсса и, подумав, предложил:
- Отдашь деньгами. Можно безналом.
Абиссинец яростно сверкнул глазами, но, сдержавшись, только повторил:
- Я твой должник.
- Денег нет? Воля твоя, - Брэд и не собирался спорить. Он уже замерз под пронизывающим ветром и собирался, покинув нерадушную компанию, поискать подчиненных и подняться на набережную к автомобилю.
Не прощаясь, он пошел в ту сторону, куда, как он думал, могли доплыть его подопечные. Потирая шею – радости же будет Шульдиху, если останутся синяки! – он сделал ещё пару шагов и замер. Воспоминание о недавнем видении стукнуло в голову и сдавило грудь, заставляя задохнуться - не от ужаса, что за глупости? – от нелепости ситуации. Сам, своими руками... и впрямь, лучше было застрелиться.
- Ран Фудзимия, - заговорил он, не оборачиваясь. – Ты хочешь отдать мне долг? Тогда купи себе новую катану и научись прилично ею владеть. Позорище.
- Увидимся, - выплюнул Абиссинец в ещё более прямую, чем обычно, спину пророка. – Сволочь!
Расхохотавшись, Кроуфорд пошел на поиски своих, не удостоив Вайсса ответной реплики.
«Абсурд, конечно, но если этот мальчишка вскоре опять попадется мне на пути, я попробую прислушаться к голосу Судьбы».
Позади, на камне, в прежней напряженной позе сидел красивый, яростный, несчастный бледный мальчик и с мрачной обреченностью сверлил глазами его затылок. Знать бы, не разучился ли он удивляться? Если что – придется научить.
- «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина...» – прошептал пророк себе под нос, когда отошел подальше. – Лучше бы мне послушать не «Песню Песней», а «Книгу Экклезиаста», хм?

[DancingDragon]

Часть вторая
Давно смытая с тела соль горчит на губах. Всё чудится, что она разъест кожу, как ржавчина; он рассыплется в прах, который сметут в цветочный горшок, а из неведомо откуда взявшихся семян проклюнется какая-нибудь пустяковина, редиска или петрушка, а лучше – Tanatos requiem. Но не роза, точно не роза.
Нет команды. Дома нет. Но есть деньги, чтобы жить дальше, есть сестра, что плачет навзрыд на его груди; да былая пустота отчего-то никуда не делась из головы.
- Что ты, маленькая, что ты... – шепчет он, с забытой нежностью касаясь её волос. – Мы вместе, всё хорошо, я с тобой.
Она дрожит и плачет, и всё шепчет что-то, не глядя в глаза, а он, не мигая, ещё крепче обнимает её, смотря в закат, бессильно рвущийся к нему сквозь частокол небоскребов.
Наверное, неприлично стоять так посреди тротуара, но что делать, если Айя теперь всегда плачет, а ему самому только и остается, что уповать на будущее, в котором захочется быть, не стыдясь себя. Где не будет позора потерянного оружия, звонкого смеха врага и жизни, купленной в рассрочку. Когда придется отдавать?!
Визг тормозов и грохот дверцы черного авто вырывают их из объятий друг друга.
- Китада-сан! – восклицает девушка, не стирая с глаз слезы: к чему, если они текут, не переставая?
- Абисс... – Он смотрит на бело-алую женщину, похожую на карточную даму червей, а та запинается, боясь опять оговориться. – Ран, «Конеко» записан и на твое имя. Если у тебя проблемы с жильем, ты можешь вернуться вместе с Айей. Разумеется, работать в магазине или нет – решать тебе.
Ран закрывает глаза, и тут же в ноздри бьет запах моря, горький, ядовитый, смертельный. Сквозь морок головокружения он отвечает, еле размыкая губы:
- Я согласен работать в магазине, - он прекрасно сыграл на интонациях. – Вас не затруднит подвезти нас?
- Да, садитесь, конечно... – она почему-то до странного растеряна, эта самоуверенная женщина. – Садитесь. Ран, все твои вещи на месте, в «Конеко». И Кен с Оми продолжают работать в магазине...
Ран, не слушая и не слыша, распахивает перед сестрой заднюю дверцу автомобиля, помогает усесться и устраивается рядом.
Манкс молча смотрит ему в глаза, пытаясь пробиться сквозь лиловую пустоту, но только глубже увязает в том, чего и понимать-то не хочется. Именно сейчас она понимает, насколько красив Фудзимия: «С него надо писать картину. Сейчас, когда он пуст внутри, и вложить можно что угодно. Впрочем, вряд ли что-то прорастет в такой душе»,
Она вздрагивает от случайного толчка прохожего и замечает, что Ран всё ещё смотрит ей в глаза – насквозь.
- А Йоджи ушел, - говорит она первое, что пришло в голову, садясь за руль. – Спивается.
- В добрый час, - случайно ли, нарочно, Фудзимия опять ловит её взгляд – в зеркале. Она застывает, ощутив холодный ком в груди. – Ран, пожалуйста...
- Извините, - он закрывает глаза.
Там колышется море.
~*~
Ран не знает законов мира, но уверен, что они несправедливы, как и любые другие законы. Ему известно одно: всё можно выдержать.
Поэтому.
Он.
Терпит.
Его пальцы ломают сочные стебли, чудится, что цветы стонут в его руках. Но они, увы, не умеют мстить, пахучие и нежные, лишь розы впиваются шипами под ногти – право, он стал слишком рассеян – поэтому новый букет будет пахнуть кровью. Ничего, это даже хорошо. Главное – чтобы не морем.
Ран тихо смеется, заставляя Оми и Кена настороженно вздрогнуть.
- Что случилось... Ран? – Оми ещё сбивается, а Кен уже привык.
- Розы не должны пахнуть водорослями, - тон Фудзимии сух и обыден, он не ждет ответов, потому как вопросов уже не осталось. - Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.
- Да... Ты прав, - вразнобой отвечают коллеги.
Они почти не заговаривают с ним; они ежедневно напоминают себе, что Айю следует звать Раном, а при девушке положено улыбаться и шутить. Пусть и хочется молча смотреть в пол, лишь бы не попасть в перекрестье зрачков лиловых глаз.
Многое запрещено: замечать покрасневшие от слез и бессонницы глаза девушки, равно как и фиолетовые круги под глазами её брата, реагировать на тихие всхлипы, что слышны из-за плотно закрытой двери – она рыдает каждую ночь. И еженощно брат цепенеет на своей жесткой кровати: две двери и десяток шагов отделяют его от смысла последних лет жизни, плачущего в подушку.
Когда Айя хочет поговорить с братом, тот крепко обнимает её, не давая сказать ни слова, не желая слышать. Нежным девичьим чутьем, любящим сердцем она понимает, что Рану ещё хуже, чем ей. Не задавая вопросов, она ждет, привычно давя слезы, что он сам расскажет обо всем, как бывало давно – или недавно? Она запуталась в числах и датах, ей всего-навсего хочется эгоистично разделить свою боль с ним, получив взамен кусочек его тоски.
Между ними десять шагов, две двери и одно неразделенное молчание, лишенное понимания.

[DancingDragon]

~*~
- Ран, да очнись же ты! – возглас Оми вырывает его из размышлений ни о чем. – Что ты делаешь?
Фудзимия устало переводит взгляд с витрины на коллегу.
- Что?..
Оми, странно скривившись, тычет пальцем в букет, что тот держит в руках. Ран хмурится и смаргивает в недоумении: он сжимает голые стебли, без листьев и шипов, но с ещё целыми алыми бутонами. Фудзимия улыбается, ему нравится, что получилось.
- Роза, которой нечем защищаться и не во что прятаться, бесстыдна, - бормочет он, позволив улыбке расчертить лицо. – Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Оми замирает, болезненно щурясь: ему уже седьмой день хочется отвести Абиссинца к психотерапевту. А Кен лишь вздыхает, чувствуя, что Ран либо сам придет в себя, либо останется полубезумным на неопределенно долгое время. Пожав плечами, Хидака молча уводит младшего за руку в сторону, чтобы между Фудзимией и солнцем ничего не стояло. Он буквально вчера заметил, что, греясь в лучах, тот только жмурится и даже нормально улыбается, но не говорит странных фраз и не портит букетов.
Ран не замечает, что напарники перестали работать. Он пытается глядеть на солнце широко раскрытыми глазами. Это просто, ведь оно – отражение в стеклах домов напротив. Интересно, чье же отражение он сам? И насколько он отличен от оригинала?
- Я пойду, - сообщает он пространству вокруг, испорченные цветы летят на пол нелепыми затупленными стрелами индийского бога любви. Кама сгорел в пламени бога разрушения – и поделом. – Время искать, и время терять... Всё суета.
«Зато ими уже никто не сможет солгать», - Ран предосудительно относится к обычаю дарить букеты.
Он идет вон из магазина, нарочно ступая по цветам. Ему кажется, что ноги сами приведут к цели, неизбежно и скоро, непременно сегодня. Пусть он плохо представляет себе её, пусть почти забыл о ней – сказываются бессонные ночи, мысли уносятся сквозняком – он пойдет искать. Надо, ничего не поделаешь.
- Ран! – окликает единственный голос, на который следует отзываться тотчас же.
И выпрямить спину.
И нацепить улыбку хотя бы тенью.
И отдать ей все тепло отраженного солнца, что впитывал целый день.
И обернуться, да, непременно.
- Айя? – как нежен голос, как участлив, как мягок...
Лжив насквозь, но что есть ложь во благо близких?
- Ты уходишь? Не останешься на ужин?
Ложь – это глупость, и суета, и скука, потому что самых родных она не обманет.
- Я не голоден, Айя, - отворачивается, потому что маска радости зудит на коже.
- Возвращайся, брат, - просит девушка чужим, глухим и хриплым, голосом.
Голос её настолько чужд, что кажется потусторонним; он заставляет Кена молча зажать уши ладонями, чтобы больше ничего не слышать. Парень понимает, что семье Фудзимия они с Оми ничем не помогут, но нарвутся на бритвенные взгляды или равнодушные отговорки. Бессилие страшит.
- Всё нормально, - слышит он голос Оми. – Всё как всегда.
Ран выходит на отполированный бликами солнца тротуар, Айя исчезает в доме; до закрытия магазина остался час.
Должно быть, всё и впрямь нормально. Или как всегда?
~*~
Идти по улицам куда-то, не замечая, куда поворачиваешь, не следя за временем – что может быть лучше? Общеизвестное одиночество среди толпы, оно затягивает. Вокруг живые люди, со своими проблемами, недостатками и надеждами, ходят, дышат, улыбаются друг другу... И Ран закономерно иронизирует по поводу своих переживаний: что ему, больше нечем заняться, не о чем подумать, кроме как о шварце, в насмешку подарившем ему жизнь? Юноша давно пытается примирить слишком горячее сердце с логически-насмешливым умом, бьется, стремясь перестать так бурно реагировать на неподдающиеся объяснению выверты судьбы. Судьба? Фуздимия впускает в голову воспоминание о давно прочитанном мнении, что если пути двоих пересеклись, то они потом обязательно сойдутся вновь – в другое время, по другому поводу, в другом месте. Стало быть, они с Кроуфордом ещё увидятся?
- Было бы неплохо, - мечтательный оскал на секунду перекашивает лицо, отпугивая ребят, подрабатывающих раздачей листовок. – Я бы отдал долг. Жаль, что это он пророк из нас двоих. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению.
Мысли Рана вне магазина витиевато-причудливы. Почти забыв о сестре и собственном стыде, он всё бредет вперед, пытаясь что-то – кого-то? – найти. Впереди ему то и дело чудятся знакомые силуэты: здесь и родители, и напарники, и учитель, и почивший в бозе Такатори со товарищи. Только шварца всё нет и нет; как Фудзимия не приглядывается, как не пытается воскресить то, совсем недавнее – фигуру в светлом, высокую и насквозь мокрую – видения словно назло рассеиваются, обнаруживая под собой обычных, совсем незнакомых людей.
- Господин! – кто-то дергает за рукав, пытаясь обратить на себя внимание.
- Что? - Ран резок, ему не хочется разговаривать, тем паче с незнакомками.
- Господин, позвольте, я вам погадаю! – на лице пухлощекой девушки не напускная наивность и не желание подзаработать, а напряженная усталость человека, которому очень надо сделать неприятное, но неизбежное дело.
- У меня нет денег! – бросает Фудзимия, высвобождаясь из совсем не цепких пальцев.
Его больше никто не держит, но уходить юноша не спешит, что позволяет девушке, поморщившись, сказать:
- Считайте, что я предлагаю вам гадание в качестве благотворительной акции. Как сотому клиенту, например, - она стискивает зубы так, что на широком лице играют желваки – голова у неё болит, что ли? – Или сами что-нибудь придумайте, господин. Мне надо вам погадать.
Рана удивляет назойливая благотворительность, просящий, но ни на что не надеющийся тон и утомленная гримаска скуки, пробежавшая по лицу девицы.
- Гадайте, - соглашается он. – Но прямо здесь. Или вам нужны какие-нибудь принадлежности?
- Не надейтесь, господин, - она смеется, радуясь его позволению. – Я не буду заманивать вас в темный подвал, чтобы опоить и продать. Парни с таким зеленым лицом и фиолетовыми кругами под глазами не пользуются популярностью даже среди торговцев органами. Сердце и почки у вас явно ни к черту.
- Гадай, - прерывает Ран её радостный треп. Похоже, у неё это нервное. – Только скажи, на что.
- Мне без разницы, - а она все смеется. – Спрашивайте, и мой дар меня не покинет. Спасибо, что согласились, господин.
- Тогда на обстоятельства моей смерти и на итог последней встречи с интересующим меня человеком, - он не задумывается ни на миг, ему плевать на то, какими словами он будет крыть свое решение через пару мгновений. Взрослый человек, а гадает, тьфу, позорище!
- Всего лишь? Вы скромный, - рассеяно хвалит девица. – Простите, но мне придется взять вас за руку.
Она вцепляется своей маленькой потной ладошкой в его мозолистую, стискивая её с неожиданной силой: Рану даже больно, он почти слышит хруст тонких косточек пясти. Ставший монотонным голос девушки начинает вбиваться в уши, отделяя парня от шума улицы:
- Твоя смерть – в огне и воздухе. Последняя встреча – в воздухе и огне. И повсюду любовь. Долгая.
Кружится голова, дома вокруг пускаются вскачь, издевательски подмигивая провалами окон, стекла в них мерцают как очки проклятого шварца, беззубо щерятся проемы дверей, машины гремят невообразимо.
- Я не спрашивал о любви! – кричит он.
Вопль перекрывает всё вокруг: дома не смеют шелохнуться, а автомобили шепотом скользят мимо.
- Я помню. Но так будет, - она отступила на шаг, глаза потухли, потеряв блеск жадной необходимости действовать. – С этим ничего не поделать, а пояснять я ничего не стану, сам разберешься, не маленький. Про деньги я не шутила, мне их от тебя не надо... И зачем было так орать?
Она пожимает плечами в недоумении и отворачивается, намереваясь уйти в полуподвальную лавку эзотерических принадлежностей, откуда выскочила. Лишь сейчас Ран замечает, что забрел в переулок у туристического района, где подобных заведений пруд пруди, а сами гадатели различаются уровнем цен и способностью покрепче задурить голову простакам с пухлыми кошельками.
- Почему не будешь пояснять? – задает Фудзимия вопрос, назойливо вертящийся на языке.
- В жизни должно быть место сюрпризам! – неожиданно зло отрезает девица, хлопая дверью напоследок.
Юноша трет лоб и продолжает было свой марш-бросок в никуда, но в спину бьет крик:
- Идиот, это будет взаимная любовь, ты понял?! – эта девица срывается на хрип, а Ран срывается в бег.
Может быть, он боится сумасшедших?

[DancingDragon]

~*~
Всё тот же хриплый голос рассказывает в песне о любви, тоске и страсти; пророк сидит в углу, почти скрытый чем-то развесистым, торчащим из кадки. Названия он не помнит, не ботаник, в конце-концов, – убийца.
Кроуфорд пятый вечер уезжает из дома. Ему надо банально вымотаться так, чтобы не видеть снов: травы и таблетки не помогают, а гогот Шульдиха невыносим. «Шеф, тебе снится убойная порнуха!» - будто бы он сам не знает. Дар перемкнуло на Фудзимии, Брэд в этом уверен на все сто, но механизма «размыкания» придумать всё не удается. Не слушать же немца, советующего сходить в бордель?
Счастье, что в снах лица любовника по-прежнему не видно; удача, что днем дар работает по-прежнему стабильно. Кроуфорд был бы рад понять, отчего он так уверен, что та страстная тень – Абиссинец. Нет никаких прямых указаний, голоса он не помнит, а вездесущий телепат деликатно издевается: мол, расслабляться, начальник, так по полной. Хорошо, не знает, с кем же Брэду суждено «развлекаться».
Этот вечер приводит пророка в очень маленький, чистый, европейский до последней салфетки ресторанчик. Экзотика, в своем роде, даже бармен и официанты сплошь европеоидной внешности. Впрочем, обстановка никак не влияет на принятое только что волевое решение: выпить чего покрепче и там посмотреть, как поведет себя дар ночью.
Поддельный французский коньяк великолепно сочетается с горьковатым сыром и лимоном, а Эдит Пиаф служит приятным пикантным дополнением, куда лучшим чем сыр. Оракул слегка пьян, но отводит глаза от обольстительно улыбающейся официантки, опасаясь, что может сорваться: фигуристая девочка не вызывает ни любопытства, ни азарта, а значит пробудится похотливая жестокость. Ни к чему.
Официантка, протерев безукоризненно чистую пепельницу, уходит, обольстительно покачивая бедрами. Любитель прекрасного в Кроуфорде провожает её глазами, пророк обещает интересное событие в ближайшем будущем, а циник напоминает, что в случае драки убивать всех необязательно.
Брэд бы решил, чьи подсказки важнее, если бы наблюдатель, самая древняя и любопытная его часть, не встрепенулась радостно: напротив, в десятке шагов стоит Фудзимия и не отводит темных глаз от его лица.
~*~
Сидит. Не замечает. Прекрасно. На столе початая бутылка коньяка. Неужто один собрался выпить? Силен шварц, не отнять. Знать бы, отчего и у него фиолетовые подглазья? О, поднял глаза, заметил. Вскинул руку в приглашающем жесте. Глупо подходить, уйти ещё смешнее.
- Здравствуй, Фудзимия Ран, - пророк дожидается, пока юноша сядет напротив.
Он кивает в ответ, не желая лишний раз заговаривать, впрочем, зачем же тогда принимал приглашение?
- Здравствуй, Кроуфорд.
Оракул склоняет голову набок, изучая собеседника. В руках покачивается пузатый бокал, темная искристая жидкость омывает звонкие стенки, в глазах плещется тот же цвет пополам с насмешкой, но не привычным по схваткам превосходством.
- Не спишь по ночам, Фудзимия? – неделикатный вопрос, что и ожидалось от врага.
- Как и ты, - утверждение в ответ. И без перехода: - Мне сегодня предсказали любовь до гроба и смерть от огня.
- Поздравляю! – почти вскрикивает Кроуфорд, не сумев сдержать злого оскала: легче мучиться загадкой будущего не одному. От помутневшего рассудка ускользает, что Фудзимия может не верить в пророчества: как так, если настоящий пророк сидит рядом? - Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.
Из динамиков под потолком текут слова о любви и страсти, никак не заканчиваются; Кроуфорд и Фудзимия не знают французского, тем лучше – красота идет мимо разума, бьет в не умеющие быть ледяными сердца.
- И тебя не минуло печатное слово, - Ран почти не удивился последней фразе давнего противника.
- Меня не минул Фарфарелло, - тихо поправляет пророк, заметив приближающуюся официантку.
Ран сухо просит минеральной воды со льдом, забыв о желании поесть, приведшем его в это заведение; Кроуфорд опять скалится, заметив, с какой неприязнью косится уже на обоих мужчин девушка.
- Люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Ты не любишь женщин, Фудзимия? – вопрос ради вопроса, оракул с большей охотой бы промолчал, но спирт развязывает язык.
- Какое твое дело? – приподнимает брови в вежливом удивлении Ран. – Досье собираешь? К сведению: сегодня я люблю лед.
Пророку смешно и любопытно: неожиданно беззлобно задирающийся Абиссинец загадочно не вписывается в концепцию гордого самурая, потерявшего меч и спасенного врагом.
- Если ты, мальчик, соберешь из льдинок слово «Вечность», я подарю тебе весь мир и пару коньков в придачу, - мурлычет Кроуфорд в бокал, который все не пустеет, как и бутылка. Рядом с Фудзимией не хочется пить, приятней молчать через стол, терзая пальцами зубочистку в попытках разгадать собеседника, не задавая ему вопросов.
- Ты пьян, оракул, - смеется Абиссинец, смех щекочет кожу, темный взгляд пытается побиться сквозь слишком сильно бликующие линзы очков. – Думаешь, я не знаю европейских сказок? Но Андерсена я не люблю.
- Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня, - хочется ответить что-нибудь резкое, но язык не поворачивается. Еще более желанна возможность утащить куда-нибудь Фудзимию и проверить, его ли тело пророк ощущает в руках ночь за ночью, его ли губы умеют легким прикосновением воспламенять такую холодную кровь? Полно, не настолько она и холодна, как хотелось бы...
- Ради твоего спокойствия я соглашусь смотреть в стол. Но перестань цитировать библию, - просит Ран, спокойно опуская глаза. – Ответь, на каких условиях ты простишь мне долг?
Кроуфорд закрывает глаза: Абиссинец все тот же, просто из чувства долга ведет себя менее агрессивно. Разумеется, он не мог повзрослеть за неделю.
Запах коньяка раздражает.
- Счастлив будет полюбивший тебя, Фудзимия, - бокал в стороне, локти на столе, пальцы рук переплетены. Взгляд трезвый, речь связная, диссонансом – возрастающее непонимание в глазах собеседника (не держит слова!). – Его любовь, верность, страсть будут ежечасно удивлять тебя. Ты же всегда ожидаешь от жизни худшего, так? Его забота, вера и надежда станут вечным бальзамом на душу. Оставайся пессимистом, Фудзимия, чтобы любить тебя было приятней.
- Что ты несешь? – тихое, недоуменное.
- Предсказываю тебе судьбу! – резкий ответ. – Идем.
Кроуфорд, швырнув деньги на стол, быстро поднимается и идет к выходу, зная-веря-надеясь, что Ран следует за ним. Сегодняшний вечер не предсказан, потому что в нем слишком много переломов, через край неуверенности и полным-полно обоюдного желания вывести противника из себя.
Лидер Шварц так торопится, что с трудом вспоминает, где припарковал машину. Оракул распахивает багажник автомобиля и вытаскивает оттуда продолговатый предмет, обмотанный серой тряпкой.
- Это твое, - швыряет он его настороженному Фудзимии. – Забирай.
Пальцы Абиссинца наощупь даже через множество слоев ткани узнают многажды собственноручно полированный клинок. Руки вцепляются – не отдам! – а голова тяжелеет:
- Что я тебе должен?
- А что, если я попрошу сорок поцелуев? – пророк захлопывает багажник, но не оборачивается. – Что тогда?
...Узнать, те ли губы он целует ночами, те ли так нежны и жестоки, когда ему позволено лишь принимать ласки, те...
Да, именно те, потому что Ран, не колеблясь, разворачивает его за плечи к себе и притягивает его голову к себе.
- ...Доволен? – Фудзимия переводит дыхание в такт Кроуфорду, но смотрит в глаза по-прежнему смело. – Прости, что не сорок, но эта сказка мне тоже никогда не нравилась.
- Ты капризен, - пророк опирается о автомобиль, пытаясь утихомирить сердцебиение. – В таком случае будешь должен. В нагрузку к обязательству научиться владеть оружием так, чтобы победить меня.
- Договорились, - кивает Ран.
Он чувствует себя странно: что-то заполнило пустоту в груди. Разговор с шварцем, возвращенное оружие или – ха! – поцелуй? Не понять, да и не важно, потому что сегодня он поговорит, наконец, с сестрой, назначит дежурства по дому и магазину, а также начнет приводить в порядок их изрядно захромавшую отчетность. И надо найти этого алкоголика, Йоджи.
Не прощаясь, Абиссинец – прямая спина, строгий взгляд с искоркой тепла на дне – идет прочь от сумасшедшего пророка. Ран опять нормален, и слова, что говорил ему сегодня Кроуфорд, кажутся юноше безумными.
- До встречи! – окликнул, кто бы сомневался?
- Её не будет, - обещает Фудзимия, оглядываясь через плечо.
- Ты ошибаешься, - смеется. Боги, почему шварц постоянно смеется над ним? – Ты продолжишь возвращать мне долг! Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.
Ран, не реагируя, уходит в темноту. Не веря в пророчества, он скоро напрочь их позабудет. Примерно до следующей встречи.
Кроуфорд, не моргая, без улыбки смотрит вслед. Зная точность своих предсказаний, он хочет на конкретном примере доказать дару, что сердечные порывы нельзя предвидеть.
- Время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру...
~*~
Эпилог
- Любовь? Верить в любовь - глупо. И те, кто решает жить ради любви, - глупцы, - Кроуфорд мрачен.
- Ты последнее время слишком часто говоришь и думаешь о любви, - замечает Шульдих. – Это отрицание – попытка самовнушения?
- Как знать? – пожимает тот плечами. – Возможно, я хочу что-то себе доказать.
Шульдих смеется в ответ:
- Хочешь, я предскажу тебе судьбу? Ничего у тебя не выйдет.

примечание: во второй части курсивом выделениы цитаты из Книги Экклезиаста, Песни Песне, а также из аудиодрамы.

[DancingDragon]

Вечер
Примечание: история вторая к «Я предскажу тебе судьбу». Действие происходит после ОVА, но перед аудиодрамами Schwarz.

Когда скрываешься от погони, раздражение - не самое уместное чувство. Следует быстро бежать, опасаться, скрываться в подворотнях от охраны, которая совершенно закономерно, хоть и с опозданием, заподозрила в одиночке с катаной угрозу для хозяина.
Размеренный бег не мешает костерить про себя непрофессионализм агентов Критикер, обещавших отсутствие проблем при выполнении миссии, и Манкс, расписавшую задание в настолько радужных красках, что Фудзимия решил отправиться в одиночку.
Именно поэтому он сейчас несется по темным переулкам с катаной наперевес – миссию он, разумеется, выполнил – и пытается скрыться от преследователей. Ненаблюдательная, но резвая охрана покойного споро, без лишнего шума бежит за Абиссинцем и отставать пока что не собирается. То, что вслед не стреляют, приятно удивляет раздраженного юношу.
Очередной поворот приводит его в классический тупик: два дома по бокам и глухой забор поперек прохода. По ту сторону преграды в не разрушенной светом фонарей темноте шумят деревья.
Неизвестность за вполне преодолимым препятствием кажется более привлекательной, нежели приближающиеся охранники. Поэтому, едва заметно поморщившись, Абиссинец швыряет меч через забор, оглядевшись, нагибается, подбирает с земли пустую бутылку и точным броском отправляет её в ближайшее окно. Сам же юноша подпрыгивает, цепляется пальцами за верх забора, подтягивается и одним прыжком оказывается по другую сторону преграды.
Под сапогами мягко спружинили, не хрустнув, ветки; преследователи, судя по звукам, полезли исследовать разбитое окно и уже столкнулись с крайне недоброжелательными обитателями дома.
- Может, он через забор перелез? – высказывает предположение один из преследователей, но другой раздраженно отвечает: - Ты что, да тут же метров пять, он же не кузнечик. Упустили, черт...
Подивившись глазомеру охранников, Абиссинец, привычно придерживая клинок, выпрямляется и, внимательно оглядев место, куда его угораздило попасть, слегка расслабляется. Сад, небольшой, густой, пусть ещё голый по весеннему времени, дает прекрасную возможность укрыться от погони, буде она всё же появится.
Вздохнув свободнее, юноша направляется вглубь сада по тропке, начинающейся у самых ног. Обострившееся в темноте, разбавленной подсвеченным небом мегаполиса, зрение позволяет вовремя замечать преграждающие путь ветки и беречь плащ в целости, а люб – от шишек.
Полагаясь за выработанное за годы миссий чувство направления, Фудзимия идет, стремясь пересечь сад наиболее коротким путем, но тропки, послушно стелящиеся под ноги, не то водят его кругами, не то заманивают в центр своеобразной паутины. Но погони всё не слышно, значит, миссия прошла успешно, а с прочими помехами можно разбираться без суеты.
- Сад расходящихся тропок, - произносит он откуда-то запомнившуюся фразу. – Любопытно было бы узнать, кто хозяин.
- Я, - тихий женский голос вынуждает настороженно застыть, схватившись за катану. – Не беритесь за меч, господин. Вам ни к чему оружие.
Она, седая и сгорбленная, выходит из-за дерева, тяжело опираясь на слишком высокую для неё трость, изузоренную тускло блестящей металлической нитью.
- Доброй ночи, госпожа, - кланяется он. – Прошу простить мое вторжение. Если вы укажете мне выход, я немедленно покину ваши владения.
- Какой властный, - качает она головой. – Но вежливый, не отнять.
Фудзимия стоит, ожидая, пока старая женщина покажет ему дорогу, но она вдруг взрывается по-девчачьи звонким смехом:
- Так это ты, воздух и огонь? Странно, что ты ещё жив... Нет, прости, прости, я старею вместе с луной, память слабеет, и до твоей смерти ещё сотни лун, - она кашляет, захлёбываясь словами и смехом. – Сегодня не мой черед предсказывать тебе будущее, иди!
Старуха легко взмахивает тростью, указывая в ту сторону, откуда пришел Фудзимия, но в неверном блеске инкрустаций из темноты выступает не обратный путь, а стена с приоткрытой калиткой.
С несвойственной ему поспешностью Абиссинец кидается к выходу и, уже дернув дверцу на себя, оборачивается, чтобы поблагодарить, но вместо сгорбленной годами женщины видит полупрозрачный серебряный диск – «Она крутит свою палку? Так быстро?» - за которым улыбается женское – девичье – старушечье лицо... «Господин, позвольте, я вам погадаю!» - всплывает в памяти прошедшая осень.
- Зайди куда-нибудь погреться, - последний совет порывом ветра толкает его на улицу, дверца захлопывается, отсекая его от темного сада.
Фудзимия пожимает плечами и не делает попытки вернуться. Зато скидывает плащ, отцепляет ножны с мечом от пояса и быстро скручивает всё это в продолговатый куль. Сунув его подмышку, а руки в карманы, Абиссинец удаляется от калитки в стене неторопливым безмятежным шагом. Интуиция шепчет ласково, что опасность погони исчезла, нынешней ночью ему вообще ничто не угрожает.
- Ещё один подонок перестал отравлять мир своим присутствием, - шепчет он, чувствуя обычную горькую радость от взятого на себя права карать. – Миссия выполнена, пора домой.
Да, но без плаща ночной мартовский воздух кажется промозгло-холодным и чрезвычайно мерзким.
«Пожалуй, та была права, стоит куда-нибудь зайти погреться», - и свёрток уже кажется очень тяжелым, горло пересыхает, а тело просит дать посидеть хотя бы минут пять в тёплом тихом уголке с чашкой чего-нибудь горячего. Стучит о рёбра сердце, даря чувство безобидной тревоги.
Через полсотни шагов как по заказу в проулке справа вспыхивает сине-алым вывеска, обещающая без- и алкогольные напитки, возможность курить и живую музыку. Фудзимию интересует только первое предложение, но и прочие условия не отталкивают, поэтому он сворачивает к бару и через несколько секунд погружается в дымно-ментоловую атмосферу.
Освещение ничуть не раздражает, даже радужные всполохи, кружащиеся по залу, кажутся уместными среди звуков фортепиано и скрипки. Музыканты скрыты тенями, в тот угол реже всего заглядывают многоцветные огни. Но тем лучше: невидимые мастера вызывают ещё больше восхищения у не выносящего публичности юноши. Обычной насмешкой его предпочтениям неожиданно яркий всполох вырывает из темноты стоящего спиной к залу скрипача. Затянутый в черный френч огненноволосый мужчина отпечатывается на сетчатке Абиссинца, но неизбежное узнавание не приходит, спугнутое любезным официантом, вынырнувшим из соседнего пятна полумрака.
- Оолонг, пожалуйста, - делает заказ юноша и забывает о скрипаче, исступленно рвущем смычком струны, а душу – тревожными звуками.
Под неспокойную мелодию сердце вновь сбивается с ритма, и даже привычно сесть за любой свободный столик тяжко. Медленно, вопреки музыке, двигаясь по залу, Абиссинец идет мимо столиков к самому дальнему, где стоит один стул, что наверняка подстрахует от нечаянной компании.
- Присаживайся, Фудзимия, - голос позади и прикосновение к локтю стирают недавние желания и намерения.
Юноша разворачивается на месте – как блестит серебристая оправа, как высок самодовольный враг! – прислоняет к стене свёрток с клинком и садится на ближайший стул.
- Здравствуй, Кроуфорд, - сердце замерло и забилось в другом – обыденном – ритме, и неосознанное ожидание ушло. – И ты не стесняйся, садись.
- Здравствуй, - мужчина садится напротив, отмечая, что в глазах юноши беспощадное безумие мстителя уступило место ещё неосознанной жестокой бесцельности существования.
Полумрак и молчание, возникшее между ними, невольно разбивает официант.
- Ваш чай, - шелест чашки и чайничка по столешнице.
- Ваш ром, - звон льдинок в запотевшем стакане.
- И наше тепло, - официант водружает на стол свечу в нелепом массивном подсвечнике и щелкает зажигалкой. – Для ваших сердец.

[DancingDragon]

~*~
Холодная сдержанность тенью стекает с лица Рана. Яростный огонь лиловых глаз согревает скулы пророка, что улыбается с мягкой иронией.
- Не боишься, что их тепло, - он указывает подбородком на узенький язычок пламени. – Растопит твое сердце, мальчик Кай?
- Мне не нужно моё сердце, Кроуфорд, - как подвижна мимика на точеном лице, как тонка приподнявшаяся на волосок бровь!
Мужчина улыбается сыто и довольно:
- Раз так, полагаю, твое сердце заберет тот, кому оно больше приглянется?
- Или кто успеет первым, - равнодушное пожатие плеч.
- Или тот, кто умнее. И сильнее, разумеется.
Взвизгивает скрипка, юноша давится чаем, зубы пророка ноют, соприкоснувшись со льдом.
- Тоже мне, Ванесса Мей, - бурчит он, глотая ром.
- Пить в одиночку – дурной признак, - любезно сообщает Ран. – Или у тебя праздник?
Оракул не смотрит на него; от жара карих глаз почти шипит лёд в стакане.
- У меня поминки, Фудзимия, - отвечает, нарочито грустно усмехаясь. – Этой ночью ты лишил меня работодателя. Опять, - он залпом допивает ром; льдинки глухо звенят о стенки стакана, от терпко-морозного взгляда Абиссинца у пророка сводит пальцы.
- Он был тварью тьмы, - говорит юноша, а мысли мечутся: «Этот человек убивал детей, травил людей наркотой, продавал парней и девчонок старым извращенцам... Как, да как ты мог на него работать, шварц?!»
- Да. И у меня, не меньшей твари, были на него свои планы. Потом он был бы мертв, - терпеливо отвечает Брэд. – Каждый по-своему зарабатывает деньги.
- Грязные деньги.
Незамеченным к столику подходит официант, ставит перед Брэдом стакан всё того же напитка, но когда пытается забрать пустой, мужчина жестом останавливает его, пересыпает оставшийся лед в новую порцию рома и лишь потом позволяет унести посуду.
- Я могу наговорить тебе уйму слов, на которые ты отыщешь ничуть не меньше опровержений, - Брэд вынимает льдинку из стакана и кладет в рот. – Но правда одна: каждый живет так, как его устраивает.
- Нет, - отросшие волосы отсекают Рана от собеседника. – Некогда оступившись, человек может только катиться по наклонной. Тебе ли отрицать это?
- Именно мне, - тон Брэда безмятежен. – Я был слугой SZ, Старейшины владели моей жизнью и волей. Меня не устраивала подобная ситуация. И где теперь эти Старейшины? – он коснулся губами стакана. - Но ты, строгий самурай, зачем всё ещё убиваешь людей? Или тебе нравится чувствовать себя грешником?
Собеседник слушает и молчит. Слушает, греет руки о чашку и позволяет врагу опутывать себя тенетами ненужных правдивых слов.
- Я не самурай, - мирно улыбается Ран. – Мне нравится возвращаться с миссий в уверенности, что благодаря мне будут жить нормальные люди. А перед сном я пью снотворное, чтобы ничего не видеть.
Отчего-то немеет Брэд, глядя на улыбающиеся губы. Он переполнен памятью о каждом миге давно оставивших его видений, когда кто-то неизвестный, невидимый, но осязаемый – да, пусть это был Фудзимия – целовал его властно и жарко. Но, приходя в себя после видений, пророк мечтал страстно и самозабвенно, как мечтают юные в пору первой любви, - увидеть, понять, кто ему так неудержимо отдавался, кто доводил его до исступления легким стоном, откровенным касанием. Увидеть, чтобы принять.
- Кроуфорд, - окликает мужчину Ран. – Прости за банальность, но таким взглядом снимают мерку на гроб.
- Прощаю, - лёд с неумолимой покорностью тает в горячем душном воздухе; скрипка совсем притихла. – Ты и без того мне много должен.
Смотреть, смотреть, не отрываясь, на легкую алую тень, расцветившую бледные щёки. И дрожат неприлично длинные ресницы, и губы сжимаются в узкую полоску.
- Ты мелочен, - с лживой небрежностью отвечает юноша. – Но мы с катаной к твоим услугам.
- Предлагаешь поверить, что ты научился фехтовать? – захватывает дух от изысканного зрелища: собеседник напрягается, судорожно распрямляет плечи, сидит на краешке стула, готовый вскочить, бежать, бить. – Впрочем, я о другом долге.
Молчание. Молчание на двоих – так много, это больше, чем может выдержать смертный слабый человек – да колыбельная нежность скрипки уставшего музыканта, молчание, погибающее в перекрестье взглядов, тающее в тихом шепоте.
- Сорок поцелуев, - глаза в глаза.
- Я убью тебя, - искреннее, от самой души идущее обещание: Ран подается вперед, хватает Брэда за руку, тянет к себе, пока дрожащий огонек свечи не начинает обжигать их лица; скрипка воет реквием. – Убью.
- Всё обещания да обещания... – мужчина неуместно игрив, Ран пытается отстраниться, прервать прикосновение, но Брэд сам переплетает пальцы с его.
- Отпусти, - чуть слышная угроза.
- Легко, - мужчина касается губами стынущих в жарком воздухе пальцев и освобождает узкую ладонь.
Рядом, почти под ухом, рассыпчато звенит женский смех, радость на два голоса. Мужчины одновременно разворачиваются в сторону звука: к ним по проходу идут две девушки, одна европейской внешности, другая – типично азиатской. Рана удивляет тоска, с которой Кроуфорд смотрит то на девушек, то, искоса, на него.
- А ведь могли бы жить как нормальные люди, - с горечью говорит оракул. – За что мне такое счастье, хотелось бы знать?
Ран пожимает плечами; красавицы проходят мимо, провожаемые грустным взглядом Кроуфорда, а юноша обеспокоен собственным недовольством: отчего враг смотрит мимо него? Не принимает всерьез?
- Где и когда мы встретимся, Кроуфорд?
Тот, с разочарованием убедившись, что красивых ног девушек – Ран тоже с сожалением отводит глаза – ему не увидеть с такого расстояния, рассеянно хмурится:
- Встретимся для чего?
- Для дуэли, - у Фудзимии дергается щека. – Я должен убить тебя.
- Положим, меня ты не убьешь, - пророк лениво тянет слова. – Пусть и умрем мы вместе.
Гул в ушах, или это скрипка? Или буйное безумие, что пробуждается порой после убийства, дает о себе знать?
- Мы не можем вместе умереть! – юноша кричит, но шум в голове не проходит, а Кроуфорд смотрит в стол без улыбки – он снова такой как во время их стычек: усмешливый, жестокий.
Оракул молчит, кричать и дальше становится глупо, а бить его было бы ещё глупее, поэтому Ран молча смотрит на него, не замечая, что гул уходит, вместо него из того места, где играл скрипач, доносится мерный ритмичный стук, всё убыстряющийся. Звук уводит за собою ритм сердца, что который раз за вечер срывается в аллегро. И глаз не оторвать от склонившего голову врага, что крутит стакан длинными пальцами, и хочется узнать, насколько холоден лёд в недопитом стакане рома.
Немного взъерошенные черные волосы блестят в пламени ещё не догоревшей свечи, теплые отсветы небрежно греют щеки, и Ран с неверием осознает, что впервые ему хочется коснуться чужого человека – просто так. «Бывает», - думает он. – «Это всё наш странный разговор, враги не должны мирно беседовать вечерами в барах». Всякое случается, верно; пальцы дергаются, но Фудзимия сдерживается, пусть для него всегда было сложно смотреть, не касаясь. Всю жизнь он не верит глазам, поэтому последние годы, замуровавшись добровольно в нелегкий доспех обязательств, он почти и не живет, не осознает мир и людей реальными. Но этот, смотрящий в стол, нереален более прочих: и словами, и поступками, и желаниями, что вызывает в нём.
- Вместе мы можем всё, Ран, - опять глаза в глаза, а от звучания имени в этих устах холодеют пальцы.
Они замирают друг против друга, огонь поделен поровну двумя парами зрачков. Шуршит по столешнице донышко стакана, движения кистей рук строго симметричны. Равномерность жестов так раздражает, что Ран опять обхватывает ладони Кроуфорда; стакан останавливается.
- Идём! – пророк стремительно встает, выдергивая руки из холодных сильных пальцев, уходя от воспоминаний о будущем. – Ты жаждешь дуэли?
И в желании создать настоящее он не позволяет Рану выйти на улицу: - Погоди, - он достает, как чуть раньше, из стакана льдинку кончиками пальцев и, положив в рот, притягивает юношу, не догадавшегося – не пожелавшего? – отстраниться, к себе за талию.
- Перед возможной смертью позволь мне получить часть другого долга.
Льдисто-жаркий поцелуй соблазнительнее возможности ответить. И невозможно оттолкнуть, если обещание было дано, пусть и безмолвно, той осенью. И нет смысла прекращать, если не уходят, а обнимают в ответ.
Но стоит им соприкоснуться теснее, как взвизгивает уставшая скрипка, которой уже и слышно-то не было, их окатывает морозом. Медленно отстранившись друг от друга, они не могут разорвать контакта: Брэду не оторвать сверх меры равнодушного взгляда, пальцы Рана стынут на запястье врага.
- Идём, - Фудзимия, кинув деньги на стол и подхватив свёрток с катаной, тянет противника из бара.
На улице ветрено и морозно, освещение – лишь вывеска над дверью. И, отойдя на десяток шагов в сторону, Фудзимия одним жестом высвобождает меч, плащ летит в сторону, туда же приземляется пиджак пророка. Стоит Рану отбросить ножны, как Брэд издевательски кланяется ему и шагает вперёд.
Далее следует феерия, взрыв: Кроуфорд, словно усовершенствовав свой дар за эти месяцы, движется ещё быстрее, опаснее, смертоноснее. И изящнее. Разворот плеч и блеск карих глаз вовсе не пугают как когда-то, а говорят: «Я развлекаюсь, поиграй со мной». Он скользит незаметно из стороны в сторону, но Ран интуитивно преграждает ему путь; он пытается ввести юношу в заблуждение расслабленностью, Абиссинец смеётся в ответ, пророк – эхом – тоже.
Наконец, он перехватывает запястье Рана как когда-то, но не швыряет спиной на асфальт, а ставит на колени; юноша не сопротивляется, будучи уверенным в этот короткий момент: перед таким противником не стыдно.
- Спасибо, Оракул.
- Пожалуйста, Абиссинец, – далёкая вывеска отблёскивает в его очках, Рану не вырваться из железной хватки.
- Отпусти, - но пальцы сжимаются ещё крепче.

[DancingDragon]

Черно-белый мир будущего не стал цветным, но прибавилось освещения. Незнакомая обстановка: ванная с душевой кабинкой в одном углу и стиральной машинкой в другом. Миниатюрные лампочки дают достаточно света, чтобы разглядеть сквозь матовое стекло две переплетённые нагие фигуры. Тихий гортанный смех счастливых людей вплетается в струи воды. Когда один из людей опускается на колени, прерывистое: - Рааан… - вышвыривает Кроуфорда из видения.

- Нет, это был не я. И не ты, - выпустив руку недавнего противника, Брэд снимает очки и с силой трет переносицу. – Это не должны быть мы. Глупо как-то…
Не давая Фудзимии задать вопросы, из теней со стороны бара появляется рыжий телепат со скрипичным футляром в руках.
- Идем, Кроуфорд, у нас самолет рано утром, - он подбирает с земли пиджак напарника и накидывает ему на плечи. Обернувшись к Рану, Шульдих смешливо спрашивает: - Никогда не видел пророка после видения? Так привыкай.
Они медленно удаляются в темноту улицы, оставив юношу стоять у стены. Тряхнув головой, он подбирает катану, вкладывает её в ножны и опять заворачивает в плащ.
- Не мы? Что бы это значило? – он улыбается той ясной улыбкой, которая нервирует его консервативных напарников. – Непременно спрошу при следующей встрече.

[DancingDragon]

Настоящее время

Там, где песочные часы
Крошат песок за веком век,
Там, где раскрашивают сны
Чуть влажной кисточкой для век, –
Прядь, отведенная со лба,
Нечаянно вскинутая бровь…
Вот так кончаются слова,
И начинается любовь.
(с) Адриан и Александр «Импровизация на тему»


На поверхности земного шара их четверо. Это не много и не мало – в самый раз. Пусть они живут на разных континентах, а единственный вид связи, что они признают – голова некоего нервного рыжего немца, они вместе. Шварц – стражи хаоса, их кошмар, общий на четверых, - власть порядка, установленная SZ над миром.
Стражами их назвал Кроуфорд: очень строгий, очень точный, но питающий слабость к красивым фразам. Сам он – страж на пороге времени. Живя своим умом и волей, он следит за будущим-не-совершённым. Это – первый сигнал тревоги.
Шульдих – смешливый рот да глаза, достающие до самого дна души, - страж мысли. «От меня не сбежишь», - ухмыляется он. Его любовь к путешествиям полезна: там, где мысли людей становятся слишком упорядоченными, вскоре появляются Шварц. Пусть второй сигнал тревоги более неточен, нежели первый, он не менее важен.
Наги, чья сила способна как разрушать города, так и заслонять от пуль, сам, полушутя-полусерьезно, назвался стражем эфира. Он – это и полет без крыльев, и всемирная паутина, душащая Землю, и самая надежная защита тем, кто стал ему семьей, пусть не самой нежной и любящей, но надежной.
И тот, одноглазый, безумный, сумевший влюбиться так, что ушел первым. Тот, кто тем или иным путем присоединится к любому делу, затеваемому Шварц, и нанесет решающий удар. Четвертый страж, охраняющий своей кровью всех четверых. Сейчас он шепчет, появляясь: «Любовь – это синоним Бога»; вздрагивает ясновидец, сверкает глазами рыжий насмешник, а мальчик пожимает плечами.
~*~
- Здравствуй, Кроуфорд. Вызывал? – Шульдих стоит в дверях с сумкой на плече.
В шесть утра пророк молчалив и раздражителен, как обычные смертные. Как правило, он спит в такое время суток, и ранняя побудка сказывается на его характере не самым лучшим образом.
- Проходи, - он пропускает немца в коридор, сам прислоняется к стене, ожидая, пока Шульдих разуется. – Ты обещал быть только через три дня.
- Не говори, что ты этого не предвидел, - смеется телепат, но осекается, заметив, наконец, в темноте прихожей, что Кроуфорд абсолютно сед. – Брэд, - в шоке выдыхает он и машинально тянется к белым волосам. – Что?..
- Слишком много видений о возможной смерти, слишком много огня, - отмахивается оракул с неловкостью свежеприобретенной беспечности, что, не удержавшись на нём, слезает змеиной шкурой. – Но я узнал всё, что необходимо для победы.
- Как всегда, - вздыхает потускневший рыжий и, шлепая по полу босыми ногами, проходит в гостиную; хозяин идет за ним по пятам. – Всё для победы…
- Выбирай любую из трех свободных комнат, - предлагает Брэд, когда широкий зевок Шульдиха дает понять, что тот тоже не прочь поспать.
- Спасибо, шеф, - телепат моментально исчезает за дверью спальни, громко хлопнув дверью, и кричит из-за двери: – Спокойной ночи!
- Спокойной, - склоняет Кроуфорд седую голову, отросшие пряди занавешивают лицо. – Самой спокойной ночи.
Он медленно идет к себе, намереваясь доспать пару-тройку часов, собственные ступни свинцово тянут к паркетному полу. Пусть квартира и кажется нежилой – настолько всё аккуратно, - но гибкие легкие тени гладко касаются плеч, одна радость, что те укрыты темно-зеленой тяжестью халата.
Он смотрит на себя в затемненное зеркало стенного шкафа в спальне и видит кого-то чужого, слишком старого, почти решившего, что «один» - самая верная религия для ему подобных. Сновидения в городе Токио не дадут ему загаданного одиночества: получивший имя черно-белый призрак его эротических видений вернулся, беспощадный в своей нежной неутомимости.
Увы, увы, ему хочется спать, а видения во сне выматывают не меньше, чем наяву. Борьба проста и незатейлива: стакан воды и две маленькие таблетки – да будет благословенны достижения фармацевтики! И уже можно сбросить на стул халат, и улечься навзничь. Белизна потолка режет глаз даже в полумраке, и Кроуфорд закрывает глаза. Он верит, что не запомнит сегодняшних снов.
Современные лекарства действуют быстро, и вот уже дыхание оракула спокойно, но ресницы уже трепещут, и зрачки начинают метаться под веками. Его сон глубок, но неспокоен, и телепат в комнате напротив слезает с подоконника, перестав мучить покрасневшие от бессонницы глаза восходящим солнцем.
- Брэд, что ты делаешь? – он не может понять этой невнятной борьбы пророка с самим собой. – Наверное, мне стоит спросить у тебя? Ты умеешь понятно объяснять, я знаю…
Он кажется себе хрупким, хрустальным, когда тихо открывает дверь в спальню Кроуфорда. Если тот проснется… если увидит его здесь… если…
- Ты не умеешь принимать помощь, даже если нельзя иначе, - шепчет Шульдих, понимая, что сон напарника очень крепок. – Я знаю, что ты легко сможешь прожить и без, но зачем, если с – интереснее?
Стул с небрежно сброшенным на спинку халатом стоит в изголовье, и туда садится телепат, чтобы было легче коснуться пальцами седых висков, чтобы впитать в себя этот сон, а затем, так, из баловства, в рамках традиционного издевательства, показать его тому, второму, кто умеет без.
Сон-видение делится пополам. Картинки кажутся пыльными, матовыми, а черно-белая гамма невольно успокаивает. Нет-нет, успокаивала бы, но! Это же грезится Брэду Кроуфорду, который вскоре неизбежно встретит Рана Фудзимию. И телепат, проклиная свой приступ альтруизма, вбирает в себя образы, что заставят его потом, позже, выскочить из дома, чтобы найти себе женщину. А ясновидец пробудится свежим и отдохнувшим, но помнящим как…

… как он стоит на улице возле подъезда, увлеченно беседуя с каким-то мужчиной, когда к бордюру подъезжает белое спортивное авто. И, стоп-кадром, меняется выражение его глаз за бликующими стеклами очков.
Без щелчка открывается дверца, и из машины выходит мужчина в черном. Длинная коса змеёй скользит по спине, в темных глазах умножается чужая радость. Он прислоняется к автомобилю, скрестив руки на груди, смотрит молча, улыбаясь, кусает губы.
Неумолимо острое желание терпкой сладостью бежит по венам, и Кроуфорд без малейшего стыда чувствует, как он позволяет потеряться нити беседы. Что значат любые люди, когда он – здесь, рядом, достаточно протянуть руку, чтобы коснуться. Брэд-видящий не сумеет ощутить всю гамму эмоций, но Брэд-живущий знает, что разлука на любой срок одинаково отвратительна обоим. Зато вспышка отчего-то не гаснущей уже долгие годы страсти – законная компенсация расставанию.
Собеседник, теряясь от ставших небрежными ответов, умолкает и оборачивается. Увидев стоящего у авто мужчину, вздрагивает и спешно прощается. И пусть его… Зато он сразу подходит, замирает в шаге от и, склонив голову набок, выдыхает протяжно:
- Здравствуй, Брэд, - и улыбается, и облизывает губы. Непроизвольно. Мерзавец. – Я скучал.
- Здравствуй, - лучше закрыть глаза, нет, только не улыбаться в ответ, им же ещё подниматься в квартиру, а это целых пять минут, двенадцатый этаж, и три шага от лифта, а замок заедает, черт… - Я скучал сильнее.
Да, он улыбается просто потому, что рад встрече, и задевает плечом, проходя первым в подъезд, оттого что Брэд стоит слишком близко к дверям. Но можно позволить себе легко потянуть за кончик косы, чтобы услышать знакомый тихий фырк. И, через несколько шагов, пустить его первым подниматься по ступеням до лифта. Смешная, знакомая уловка, но сколько удовольствия. Широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра – стандартный набор киношного красавца, но этот – только его, сам признал, и уже не получится отступить.
Кабинка лифта – серьезное испытание. Кроуфорд прислонился затылком к металлической стенке, гипнотизирует лампу на потолке, но кожей ощущает скользящий по его телу взгляд. Словно знакомые ласкающие руки…
- Задумался? – голос веселый, но хрипловатый.
- Да, - выдохнул он. – Очень… глубоко.
Тихий напряженный смех в ответ, и бесшумно разъезжаются двери лифта. Кроуфорд выходит первым, ключ зажат в пальцах.
И замок заедает. Скрипнув зубами, Брэд дергает на себя дверь, ключ упорно не проворачивается, а теплое дыхание щекочет сзади шею. Когда он начинает выбирать между выбиванием железной двери и сексом с элементами эксгибиционизма, его плечо сжимают подрагивающие – тем же предвкушением? – сильные пальцы.
- Попробуй медленно, - ладонь обжигает сквозь рубашку. – Спокойно, - если соседи застанут их прямо здесь, кто кого убьет первым? – И нежно.
Брэд выпрямляется и несколько раз глубоко вдыхает-выдыхает, а нагло-беспечная рука соскальзывает с плеча по спине на бедро. И от этого не легче.
- Нежно, - он резко поворачивает ключ, и дверь послушно открывается. – Не получится.
- И не надо! – почти крик в ответ, и его заталкивают в квартиру, дверь громко хлопает, закрытая ногой, а сам он уже плотно притиснут к стене в темном коридоре.
Брэд стоит, пытаясь унять срывающееся дыхание, но уже не расплести рук, прижимающих как можно ближе тонкое тело. Он ждет, а спутник нервно скидывает ботинки, невольно приникая ещё теснее.
Но вот с пугающей нежностью длинноволосый мужчина, – ох, да полно лгать себе, хитромудрый всезнающий провидец! – которого уже и язык не повернется назвать Абиссинцем, аккуратно стягивает очки с его переносицы и небрежно швыряет на тумбочку.
Звук их падения как катализатор. Брэд с силой впивается в знакомые желанные губы, Ран, с мучительным нежеланием отстранившись, сдирает с себя водолазку. Бледная кожа в тонких шрамах загорается под руками Кроуфорда, а тому мало и прикосновений, и поцелуев взахлеб, даже собственного возбуждения – мало. Он быстро расстегивает молнию джинсов Рана и, опускаясь на колени, стягивает их вместе с бельем.
- В прихожей? – но, судя по сбивающемуся дыханию, тот не против.
- С кремом для обуви, - Брэд выпрямляется и, запечатлев на его губах короткий поцелуй, толкает Рана к ближайшей двери. – В кабинет.

[DancingDragon]

…Шульдих с трудом дожидается окончания сна, но его капризное, попахивающее альтруизмом желание пересиливает. Телепат открывает глаза и переводит дыхание. Он старательно не смотрит на тяжело дышащего Брэда, на чьем лице улыбка счастья и мнимого удовлетворения.
Рыжий тихо подымается со стула и выходит из комнаты. За порогом он с усилием выдыхает, а затем мчится в прихожую и выметается на улицу искать продажного облегчения, надеясь, что подобное желание не будет слишком эксцентричным в семь утра.
~*~
Редкий опыт встреч и частый ожиданий научили его брать с собой что-то, способное скрасить пусть редкую, но возможную скуку. Сидя на бортике фонтана в ожидании своей коллеги, Асами, Фудзимия Ран читает книгу европейского философа, в его зрачках пляшут иероглифы, а страницы щекочут пальцы. Будь у него такая возможность, мужчина был бы рад поспорить с автором или обсудить прочитанное с кем-нибудь. Но философ давно умер в клинике для душевнобольных, а коллеги Рана – настоящие, не учителя из Академии Коа – не склонны ни к подобной литературе, ни к чтению вообще.
- Среди людей древности, прославившихся своей добродетелью, было, как кажется, очень много таких, которые актерствовали перед самими собой: греки, как прирожденные актеры, делали это, вероятно, совершенно непроизвольно, и находили это хорошим, - он шепчет вслух слова из книги и непроизвольно улыбается.
Читая уже не первый год самые разные мысли писателей и великих, и малоизвестных, Ран понимает, что он не оригинален в своих идеях вины, расплаты и покаяния. Возможно, именно благоприобретенной манере выражать мысли он обязан тому, что напарники шепотом зовут его занудствующим пророком. Безумным, само собой. Но он помнит другого, настоящего пророка, чьи действия точны, глаза теплы, а высказывания насмешливы и многозначительны, – и улыбается. Не считая привычку высказываться вслух – не так уж часто он себе подобное позволяет – дурной и неуместной, Фудзимия зачастую недоумевает: отчего его слова вызывают то страх, то гнев, то отчаяние в глазах собеседников? Неужели они не умеют если не смиряться с его правдой, то выдумывать свою?
- Брось книжку, Фудзимия, - смутно знакомый голос, и сразу воскресает в памяти маяк, сестра и наглые синие глаза. – Брось, тебе не придется по вкусу то, что будет дальше. И, да, мне безумно льстит, что ты меня помнишь.
- Здравствуй, Шульдих. Я не жалуюсь на память, - и, оторвавшись от книги: - Не хочу лгать, что рад тебя видеть. Чем же, по-твоему, огорчит меня книга?
- Нравственно страдать и потом услышать, что в страдании такого рода заключается ошибка, — это возмущает, - нараспев произносит телепат, косясь в на покрытые иероглифами листы. – А абзац называется «Тормоз», - сообщает радостно он, присаживаясь рядом.
Ран кладет книгу на колено, придерживая её рукой, чтобы та не упала. Он смотрит на телепата – врага, человека чужого и чуждого, - и в нём пробуждается давнее, уже почти забытое чувство ожидания. Ощущение, не выражаемое словами: вот-вот, через миг, через день, через год случится нечто. Дурное или хорошее – не имеет значения, но будет, непременно.
- Сомневаюсь, что ты настолько хорошо осведомлен о моих литературных вкусах. Что тебе нужно, Шульдих?
- Соскучился, - скалится немец.
- Неубедительно, - мягко произносит Ран. – Развивай воображение.
- Черт, - рыжий кажется удивленным. – Смотрю на тебя и думаю: немой заговорил. Хотя раньше ты просто не высказывался вслух.
Поморщившись, Фудзимия захлопывает книгу и встает. Он не намерен выслушивать пустопорожнюю болтовню; чувство ожидания можно унести с собой – умение известное. И легче будет дышать, и небо расцветёт радужными переливами, и в убийственной рутине его будней появится место чему-то…
- Прекрасная мысль! – телепат вскакивает и хватает Рана за локоть. – Чем отсиживать задницу здесь, пойдем, посидим в кафешке, там, я вижу, прекрасные стулья.
Слабость немца к удобным сидениям вдруг кажется настолько забавной, что Фудзимия кивает, позволяя увлечь себя под тень темно-зеленого зонта. Он усаживается так, чтобы увидеть подходящую к фонтану коллегу, но вдруг Шульдих небрежно щелкает пальцами.
- Не беспокойся. Эта твоя Асами опоздает на час. Она сейчас бродит по магазину, а потом даже не вспомнит о своей незапланированной прогулке.
- Ты… - моментально суровеет Ран; он не говорит ничего, злой прищур и без того обещает многие беды сидящему напротив.
- Я, - кивает Шульдих. – Остынь, она жива и здорова. Мне захотелось с тобой пообщаться. Знаешь, злодеям присуща нелепая сентиментальность…
Фудзимия смотрит на него с нечитаемым выражением лица. Он подпирает кулаком подбородок, снимает очки и тихо произносит:
- Если ты ко мне пришел, тебе что-то нужно. Не трать свое время: я слегка повзрослел и поумнел, стал неинтересным объектом для глумлений.
- Ты себя недооцениваешь, - ухмыляется Шульдих, но его насмешка разбивается о матово-стеклянную скуку, что поднимается в лиловых глазах.
Гримаса издевки жухлой листвой слетает с лица телепата, он становится мрачно-решителен и, зябко передернувшись, говорит:
- Абиссинец, я знаю, ты мне не веришь, - фырк в ответ. – Я хочу показать тебе кое-что довольно важное. Видение Кроуфорда.
Причудливо сменяются отблески эмоций на лице Рана: настороженность, радость, неверие, гнев и ожидание, которое не уходит, а остается в изгибе тонкой брови, в уголках алых губ.
- Я убрал его эмоции из картинки, поэтому ты будешь воспринимать всё как кино, - быстро говорит телепат. – Но я должен до тебя дотронуться, чтобы передать точно. И, нет, ты не можешь отказаться.
- Хорошо, - Фудзимия откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и прикрывает глаза. – Положим, на меня нашло умственное помрачение. Делай, что надо.
Шульдих долго и тихо выдыхает: его несказанно бесит и снисходительное согласие Абиссинца, и его показное смирение, и придуманная прошлым утром необходимость сделать видение Кроуфорда достоянием Фудзимии.
Он привстает со стула и кладет обжигающе-ледяную ладонь на лоб Рана, тот вздрагивает, но в следующую же секунду обмякает на стуле. Черты красивого лица сглаживаются, и Шульдих почти понимает природу безумия своего напарника, но некогда думать, надо отдать воспоминания, чтобы строгий начитанный убийца увидел, как…

[DancingDragon]

…как беловолосый – седой? – шварцевский оракул голодно смотрит на него, стоящего у белого автомобиля… Подъезд, лифт, дверь с заедающим замком, темная прихожая – всё мелькает кадрами рекламного ролика. Быстро и почему-то в черно-белых тонах.
- …В кабинет, - первое, что позволено ему услышать.
А он-другой - бесстыдный, нагой, возбужденный – идет, мягко ступая, к двери тёмного дерева и, нажав на ручку, заходит в комнату.
На окнах раздвинуты шторы, солнце режет глаза после полумрака коридора. Но Кроуфорд, не мигая, смотрит на любовника, чья кожа слепит белизной, а кончик косы щекочет округлые ягодицы.
- Ран, - хриплый голос не скрывает нетерпения.
Брэд, схватив мужчину за плечи, разворачивает его к себе, прижимает тесно – не разорвать, не оторваться. Намотав длинную косу на ладонь, тянет вниз, чтобы открылась соблазнительно стройная шея. Впивается губами ближе к плечу, сильно, так, что, когда он отстраняется, оставив напоследок влажный след на коже, виден четкий след зубов.
Ран стонет чуть слышно, хватает ртом воздух. Но дыхание – это такая глупость, когда жадный рот Кроуфорда почти осушает до самого дна души.
Они всё-таки отрываются друг от друга, чтобы сорвать глоток воздуха; страсть неутолима. Брэд настойчиво гладит ложбинку меж ягодиц любовника, тот рвано выдыхает и подается навстречу ласкающей ладони. Кроуфорд отпускает косу, срывает с неё резинку и в несколько кажущихся привычными движений распускает волосы Фудзимии, и те струятся, блестят в лучах солнца.
Ран то комкает рубашку любовника, то впивается ногтями в спину через тонкий хлопок, но вдруг с тихим негодующим рыком отталкивается. Вцепившись в ворот, дергает в стороны; пуговицы градом летят на ковер, а Брэд смеется, и мужчина кусает его за плечо, оставляя тёмный саднящий след.
- Хочу тебя! – в глазах Кроуфорда – буря, воронка смерча, но Ран лишь подается ближе – желает пропасть?
Брэд отрывает его от себя – тот охотно подчиняется – толкает к столу, заставляя опуститься грудью на темное дерево. Он молча утыкается лбом в скрещенные ладони, дрожит под руками любовника, который шире разводит его ноги и на мгновение сжимает в ладони сочащуюся смазкой плоть. Весь Ран – широкие плечи, сияние волос, белизна кожи, крепкие ягодицы, стройные бедра – неукрощенное желание, воплощенный соблазн, с которым нельзя бороться.
Взгляд Кроуфорда темный, жёсткий, поглощающий открытого его взгляду любовника. Брэд вслепую снимает с полки пузырек смазки, свинчивает коротким движением крышку и, налив тяжелую густую жидкость на ладонь, быстро и нетерпеливо вводит два пальца в ждущее тело. Его руки не дрожат, но возбуждение заставляет судорожно сглатывать, раз уж не хватает сил отвести глаз.
Ран стонет в голос, принимая грубую растягивающую ласку, и вскидывается, когда прикосновения становятся жестче. Кроуфорд, успокаивая, гладит его по спине, обводя подушечками пальцев выступающие позвонки.
- Давай же! – в расширенных зрачках повернувшего голову к Брэду Рана таится та же непримиримая неутолимая бездна.
- Как пожелаешь, - улыбка Кроуфорда почти жестока, но глубокие прикосновения осторожны.
Вжикает молния ширинки, и Брэд, стиснув зубы, пытается дышать ровнее, когда Ран негодующе стонет, лишившись растягивающих ощущений.
Облизав пересохшие губы, Кроуфорд разводит поджарые гладкие ягодицы мужчины – смуглые ладони на белой коже – и одним толчком входит в нетерпеливо принимающего любовника.
Они движутся навстречу друг другу, Ран, невидяще глядя перед собой, царапает крышку стола, пальцы Брэда оставляют на его бедрах и пояснице яркие следы. Крики, стоны, шепот вторят друг другу. Жесток изгиб губ пророка, врывающегося в животно гибкое тело, подающееся ему навстречу. Да, он груб, напорист, жаден – но глаза, где в переплетении похоти и нежности так страшно угадывать любовь…
- Дааа… - хриплым стоном встречает Ран руку Брэда, обхватившего, наконец, его член.
Пальцы сильно, ритмично сжимают плоть, Кроуфорд, сбиваясь с темпа, несколько раз вбивается в надсадно стонущего мужчину и выгибается, кончая, вжимаясь бедрами в ягодицы любовника. Волны наслаждения захлестывают и Рана, который, изогнувшись, приподнимается на локтях и встречает свой экстаз, выкрикивая имя возлюбленного.
Чуть позже, когда дыхание обоих успокаивается, Брэд помогает Рану выпрямиться и усаживает его на стол, сам становясь между разведенных колен, слегка сжимающих его бедра. Светлые следы на коже Фудзимии уже потемнели, и оракул мягко поглаживает оставленные им отпечатки. В глазах мужчин мерцает дымка удовлетворенной страсти.
И, последним, финальным кадром – припухшие губы Брэда, смыкающиеся в нежном поцелуе с губами Рана. Изгиб в изгиб.

[DancingDragon]

- Вот и всё. Вы просмотрели трейлер нового шедевра немецкой порнографии, - лиловые глаза – бездонное стекло – смотрят в искрящиеся натужным весельем синие.
- Что это? – отчего-то нет сил вскочить и стереть эту ухмылку кулаком.
- Это? – рот Шульдиха дергается. – Видение Кроуфорда. Одно из самых сюжетных подобного плана.
Фудзимия не слушает его, он смотрит на цветной мир вокруг, что кажется совсем не живым, акварельным рисунком по серому картону. А те, из черно-белого кино, играли так ярко, так страстно. Они жили друг другом…
- Красивое кино, - говорит он телепату, на что тот гневно дергается.
- Кино? Что ты понимаешь в даре предвиденья, Абиссинец?
- Ровным счетом ничего. Но, думаю, я кое-что знаю о твоем даре и твоей сущности, Шульдих. Зачем ты мне показал это?
Рыжий тоскливо и устало смотрит на строгого собеседника.
- У тебя паранойя. Это – настоящее видение Кроуфорда. Моего таланта хватило бы на цветную картинку.
Ран глядит прямо перед собой, в его голове нет мыслей, только эмоции, что с усилием загоняются под ломкую корку самообладания. Он резко наклоняется через стол, к Шульдиху, который вздрагивает, но не шарахается – не отпускают горящие безумием зрачки. Фудзимия говорит быстро, ровно, но глотая слова:
- Мне часто снится один и тот же сон. Там ты, я, Ая и какой-то незнакомый тип в солнцезащитных очках. И когда ты касаешься моего лица, я проваливаюсь в кошмар, где режущая уши тишина, свалка огромных белых крестов и моя смерть. Умирать во сне совсем не больно, знаешь, только очень страшно, потому что там я слаб. Я юн, мне не больше восемнадцати, мою спину рвут белые крылья – учти, я не люблю христианство, а крест воспринимал как украшение и никогда не ощущал себя падшим ангелом, не настолько велико мое самомнение. И этот кошмар там даешь мне ты, Шульдих. Я не хочу тебе верить.
Звонко смеется рыжий телепат, распугивая посетителей и официанток. Он троекратно хлопает в ладони, а потом воздевает руки к небу, незнамо кого призывая в свидетели.
- Но веришь, Фудзимия, да? И запомнишь то, что я показал, и не сумеешь избавиться от желания, - он наклоняется близко-близко к закаменевшему Абиссинцу, дышит жарко на ухо, - проверить… Искушение любовью – самое сильное, - добавляет он, выпрямляясь.
Молчит Ран, в его зрачках отражаются картины цветного кошмара и черно-белого невозможного зрелища любви. Он давно дал себе зарок помнить всё, что с ним происходит, не позволять себе слабости забвения, но последние полчаса он бы с радостью отдал на откуп кому угодно и приплатил бы в довесок.
- Нет, - качает головой немец, рыжие волосы взлохмачивает порыв ветра. – Ты запомнишь это навсегда. Но мне пора, твоя коллега скоро придет.
Ран механически кивает и, подхватив со стола книжку, идет к бортику фонтана. Шульдих, не отставая, следует за ним и, когда Фудзимия раскрывает книгу, склоняется к нему и с гримасой невинного сочувствия шепчет:
- Ты очень нравишься этой Асами. Приударь за ней, пока есть время. Потом, думаю, тебе никто не позволит. Или сам не захочешь.
Терпеливо покачав головой, Ран не реагирует на слова немца. Он смотрит на привычную иероглифическую вязь и читает в ответ, не замечая, что Шульдих уже ушел:
- Я совсем не знаю, что мне делать? Я совсем не знаю, что я должен делать? Ты прав; но не сомневайся в том, что тебя делают и притом в каждую минуту! Человечество постоянно чередовало activum и passivum: это его вечная грамматическая ошибка.

Примечание: в тексте использованы цитаты из книги Фридриха Ницше «Утренняя заря, или мысль о моральных предрассудках».
~*~
Если тихо открыть дверь и бесшумно прикрыть её за собой, разуться и молча скользнуть через гостиную, появляется шанс, что…
- Шульдих, - а шанс был велик. – Зайди, пожалуйста, в кабинет.
Телепат помнит распределение ролей: он, рыжий, должен быть наглым и беспечным, а тот, черноволосый, с хищной усмешкой, всезнающ и почти всемогущ.
- К твоим услугам, - кланяется мужчина, решивший всю жизнь смеяться над миром; да, его шутки жестоки.
Но, взглянув на Кроуфорда, он вспоминает, что забылся, пожелав вернуться в недалекие невесёлые времена: декорации сменились, пророк бел, как альпийский снег, а в уголках его глаз скрывается усталость.
Дверь за телепатом закрывается, и Брэд отводит руку от незаметной кнопки на краю стола.
- Постарайся объяснить, зачем ты сегодня встречался с Абиссинцем.
- Ревнуешь? – пробует ухмыльнуться Шульдих, но холодное: - И уложись в пять минут, - но пистолет со взведенным курком, лёгший на стол, успокаивает немца вопреки всполошенному визгу испуганного рассудка: оракул не меняется.
- Я показал ему твое видение, - телепат всегда честен с Кроуфордом: у того слишком хорошая память, и потому лгать ему накладно. – Представь себе, он не впал ни в неистовство, ни в шок…
Пророк медленно проводит мизинцем по царапинам полированной столешницы. Он не смотрит на немца. Он хочет изгнать чувство ожидания, тайком, в единый вздох, поселившееся в груди.
- Шульдих! – резко поднимает голову Кроуфорд, и расслабившийся было телепат замирает не то от тяжелого взгляда, не то от по-змеиному грозного шипения-шёпота. – Что ты ему показал?
Рыжий морщится: его раздражают риторические вопросы. Но, если оракул хочет слышать слова, надо отвечать.
- Твой последний сон, - говорит медленно Шульдих и приказывает себе не бояться ни широкой улыбки стиснувшего зубы Кроуфорда, ни осторожности, с которой тот убирает руки подальше от пистолета. Получается, немец всё ещё ему нужен… - нечестно наслаждаться одному. И, знаешь, Абиссинец был впечатлен. Покраснел, если бы умел, но не мне проверять, способен ли он смущаться. Фудзимия дивно похорошел за эти годы, - телепат пытается тихим голосом успокоить допрашивающего. – Отрастил косу – думаю, распущенными волосы будут не хуже моих, - научился искренне улыбаться, даже глаза стали гореть ярче. И ещё ему очень идут очки. Тебе понравится, - он не насмешлив, он внимателен и серьезен. - Кроуфорд, но скажи мне, почему ты не забрал его себе раньше, раз вам суждено быть вместе?
Убаюканный пророк расслабленно откидывает голову на спинку кресла и медленно, с удовольствием потягивается. Он знает, что беспощадный в своем любопытстве телепат будет смиренно ожидать ответа. Кроуфорд всегда владеет ситуацией – усилие ума стало свойством организма.
- Ты ничего не понимаешь в Судьбе, - да-да, это всё ещё слово с большой буквы. – Время само приведет нас друг к другу в самый подходящий момент. Я уже привык любить его, ему же только предстоит научиться.
Пророк говорит ещё что-то так же ленно и небрежно, но у Шульдиха звенит в ушах от простого короткого слова, он трясет головой, но чужие неразличимые, опасные мысли внедряются в него, и голос Брэда всё глубже забивает их в его изнывающий мозг.
- Хватит! Молчи! – кричит немец, последним усилием выставляя перед собою ладони; оракул хмурится, смотрит непонимающе. – Избавь меня от своего опыта!
Он телепат. Он знает всё о мышлении, о психозах и сумасшедших, он – разум от первого до последнего вздоха. Пусть эксцентричный, пусть вызывающий и невыносимый, но он так привык понимать логику человека, бороться с ним, потешаться над его слабостями…
Но этот, его опасный начальник-друг, сидящий в кресле, глядящий на него с тревогой, непредсказуем. Он – это теория вероятностей, воплощенная в смертном теле. Кроуфорд разумен по-другому, нежели люди вокруг, он способен наслаждаться даже крахом собственного совершенства, он изменчив и постоянен настолько, что телепатическое усилие объять его сущность мучительно. Да, и пусть Шульдих смеялся, обещая пророку проигрыш в борьбе с такой неуправляемой материей, как чувства, но ведь так хотелось, до дрожи, до крика хотелось увидеть падение по-настоящему сильной личности…
На потные виски тяжело дышащего у стены телепата ложатся ледяные пальцы.
- Всё нормально, Шульдих, - можно открыть глаза и поймать отражение своего бледного лица в линзах очков. – Не заигрывайся, Кукловод. Я не напрасно предупреждал, что мои мысли бывают опасны для телепатов.
Немец кивает и глядит исподлобья на человека, что был непризнанным кумиром его юности. Похоже, восхищение не ушло с годами.
- Тебе надо постричься, - говорит он первое, что приходит в голову. – А то Фудзимия убежит и не успеет влюбиться.
- Ничего, бегать полезно, - и рыжему становится легко от обыденной иронии оракула.

[DancingDragon]

~*~
Он идет домой чередой кварталов, через площадь, парковку, закрывающийся рынок. Он вдыхает запахи выхлопных газов, пиццы из дорогого итальянского ресторана и ванили из булочной. Ноги мерно ступают по декоративной брусчатке, гладким плитам, шероховатому асфальту. Осталось пройти наискосок сквер и пару улиц, и он будет дома.
Очередной день учительства закончился. Скоро – скорее бы! – Вайсс разберутся с теми, кто превратил академию Коа в лабораторию для опытов над детьми. Справедливость в меру возможности будет восстановлена, виновные получат единственно возможное наказание – быструю смерть, а сам Фудзимия постарается получить миссию, требующую отъезда из Токио, чтобы ненароком не встретиться с…
В сквере уже облетает вишня – довольно поздно в этом году. В новостях говорят о смене климата, последних исследованиях метеорологов, показывают графики и цветные карты. А после в криминальной хронике серые люди будут говорить о маньяке, чьи жертвы находят среди розовых нежных лепестков. Наверное, однажды Вайсс устранят этого человека. Да, человека, а не Тварь Тьмы. Как скучны эти красивые слова! Все они – мужчины и женщины, убийцы и жертвы – обычные люди. Всех различий – умение и желание оправдываться перед собой за поступки стыдные или ненужные. Поэтому они и играют своими правами брать и убивать вместе с обязанностями карать и испытывать вину, чтобы доказать что-то себе и другим. Знакомо ли чувство вины…
Напарники медленно, но верно сходят с ума. Их грани помешательства тонки и бритвенно остры. Ран всё видит, всё замечает – но не может ни понять, ни помочь. Они считают себя избранно виновными, недостижимо грешными. Странные люди. К чему сожалеть о прошлом, что неотвратимо случилось? Смысл бояться будущего, если заведомо известно, что избежать смерти невозможно? Есть лишь настоящее – материя зыбкая и эфемерная, но существующая непрерывно. Жаль, что есть люди, опровергающие неизменную непредсказуемость будущего. Как, должно быть, смеётся…
Вдалеке угольно-черное небо сливается с асфальтом, неосвещенными громадами зданий и безлистными деревьями. И это уже по-настоящему нелепо. В начале сквера деревья были зелеными, да и небоскребы обыденно светились огнями. Взгляд под ноги – там рыжая плитка вместо асфальта. Впереди перекресток. И фонарь в центре, цветной, витражный, на ажурном кованом столбе – таких в Токио никогда не бывало. А за яркими стеклами не сонная желтая или голубая лампочка, а язычок пламени, что кажется ломким и нежным. Красота. Чудо, которое Ран обязательно заметит и оценит, но пройдет мимо. Он не впускает необычное в свою жизнь, но позволяет скользить сквозь. Непривычное неопасно, пусть и тревожно. Довольно и того, что эта весна нежданно-негаданно опять воскресила мысли о…
- Здравствуй, молодой господин.
Навстречу ему на перекресток выходит низенькая круглолицая женщина в кимоно-цукесаге, с нарисованным на нём тигром, так что он кажется свернувшимся у её ног, - и с огромным догом на тоненьком поводке-цепочке.
- Здравствуйте, - Рану совсем не сложно коротко поклониться, чтобы потом спокойно пройти мимо.
Но и женщине легко уцепиться за рукав и остановить спешащего молодого человека. Фудзимия молча смотрит прямо перед собой над макушкой назойливой дамы, которую вдруг пробирает смех.
- Это всё ещё ты, борец с очевидным, нагаданный предсказателем себе самому? Как глубока яма, что он себе вырыл, как велико его счастье, - она будто бы говорит сама с собой, но Ран с накатившей, как головокружение, тоской узнает в ней девушку-старуху, которую он каждый раз так некстати встречает. А женщина бормочет и бормочет: - Сегодня наша третья встреча, и луна особенно хороша. Позволь задержать тебя. Взамен на украденное время я подарю тебе его же – вдесятеро больше. Вдобавок, ты же совсем не спешишь домой, верно?
Она тянет его за рукав к скамейке, такой же вычурно-филигранной, что и фонарь. Даже спинка из витражных стекол, складывающихся в причудливые, невиданные цветы, от которых рассеиваются кругом радужные пятна.
- Хорошо, - кивает Фудзимия и позволяет усадить себя на резное сидение. – Но я очень хочу есть, госпожа, поэтому наша с вами беседа не сможет продлиться долго.
- Мужчины всегда хотят есть, - улыбается женщина, привязывая дога к ножке скамейки, что, впрочем, не мешает псине обнюхать и пометить фонарь, исследовать соседние кусты и бесшумно улечься у ног Рана. – Вижу, ты приглянулся Ворону. Вот, держи.
Она садится рядом и жестом балаганного фокусника выуживает из широкого рукава сначала бутылку воды, затем бумажный пакет и протягивает всё это юноше. Он автоматически принимает угощение, благодарит и заглядывает в пакет. Там лежит двойной чизбургер. От невообразимой эклектичности ситуации в целом Фудзимия расплывается в улыбке, искренней и неожиданно радостной. Он, жмурясь от удовольствия, вгрызается в черствый бутерброд, косясь на щедрую даму. Та улыбается мягко, но без снисходительности. Черный дог то и дело поднимает морду с лап и смотрит на него ярко-рыжими глазами.
- Скажи мне, молодой господин, ты боишься снов? – подождав, пока Ран доест, женщина задает вопрос.
Он молчит и откидывается на спинку скамейки. Слов не существует, чтобы выразить его жизнь во снах. Мужчины и женщины, враги и друзья, живые и мертвые то расплываются, то делаются четче, но там, только там он видит того, кто так бессмысленно нарушает его покой. А ведь покой был, был, из чувств в сердце жили равнодушие и вина. Теперь же и то, и другое кажется таким глупым – как и казалось при каждой встрече с нарушителем покоя. Настоящее – другое. Это азартное ожидание, непреходящая загадка и щекочуще-острое тепло в душе.
- Нет, - отвечает он протяжно; запрокинув голову, смотрит на незнакомые созвездия. – Я научился знать, что сплю. Поэтому, даже умирая или убивая, я помню, кем являюсь и чего желаю.
- Нет, - эхом смеется женщина. – Я не о твоих снах, что мне до них, они принадлежат только вам двоим. Ты боишься его снов? Нет-нет, не злись, я не знаю их. Но мне известно, что одно видение было поделено на троих.
И Ран мучительно краснеет. Уже не мальчишка, чтобы смущаться откровенной непристойности, он почти на уровне физической боли стыдится того, что видел. Не действа – выражения лиц и глаз, слов, жестов и более всего того поцелуя, что был в финале.
- О, - женщина смотрит на его лицо и не желает больше ответа, - вижу, вырытая яма становится провалом до центра Земли. Если не выберетесь оба – хорошо.
- Скажите мне, зачем любить пророка? – в его глазах мерцает лунный свет.
- А ты уже готов полюбить? – женщина не хочет давать ответов.
- Зачем любить, если любовь неизбежна?
Ворчит пёс, ему хочется взвыть на луну, но хозяйка строга, она кладет руку ему на загривок, она цепко сжимает колено Рана, и оба скалят зубы в ответ на прикосновение.
- Что ты знаешь о неизбежности? Что ты знаешь о будущем? Он мог что-то говорить тебе о даре, но слова – одно, то, что стоит за ними – совсем другое. И твое понимание – совершенно иное, третье, лежащее в той же плоскости, но вне прямой.
- Это геометрия, - смеется Ран.
- Это логика, - строго отвечает она.
Юноша молчит и вспоминает череду лишних встреч-схваток и горсть бесед ради самих слов, когда он барахтался в прозрачной смоле видящих несбывшееся глаз. Он мог утонуть, завязнуть – и закаменеть в янтаре… Думай, думай, вспоминай. И рассеянность в его глазах, и недовольство, и неуверенность пополам с насмешкой. Вспоминай. Себя – неубитого который раз, спасенного не то из забавы, не то по рассеянности. Себя, льнущего телом к его теплу. Принимай. Ваши бесконечные сорок поцелуев, и неосознанное смирение в теплом карем взгляде, и собственное молчаливое вечное ожидание.
- Однажды влипнув в чудо, человек не откажется от него до самой смерти, - сообщает псу хозяйка, громко хлопает в ладоши – и площадка с фонарем начинает вращаться.
Ран умиротворенно закрывает глаза. Под веками в хороводе цветных огней кружатся фигуры в танце. Возле фонаря раскачиваются сизые дымные тени; они боятся зевающего пса, но медленно подкрадываются к юноше. Женщина укоризненно качает головой, но не останавливает их, цепляющихся за его штанины.
- Это не то, чего стоит избегать, - убежденно говорит Ран, не размыкая век. – Нам обоим, - он впервые говорит о них – вместе! - нужна встреча. Как минимум, еще одна. Чтобы я отдал долг…
И всё – уже в последней фразе нет ни щепотки уверенности. Пёс тяжко вздыхает, прячет морду под лапами, женщина более сдержана. Отогнав тени взмахом широкого рукава, она спрашивает:
- Так чего же не хватает вам? Чего не хватает тебе? – и кажется, что голос её дробится эхом, да только какое эхо может быть средь голого сонного парка?
Дробясь, голос то стареет, то молодеет, в мельтешении отголосков Ран слышит Кроуфорда, твердящего о долге. Ах да – и о поцелуях.
- Нам… не хватает… времени… - в несколько приемов выдыхает юноша.
Скрипя, останавливает фонарь свое вращение. Дог гавкает, вскакивает и сбегает в темноту. Женщина утрачивает живые черты, её лицо – маска из белил, морщинистая шея и молодые руки не дают определить возраст.
- Какое время нужно тебе, молодой господин? – голос её скрипуч.
- Просто – время, любое время, - Ран не видит, что произошло с женщиной, он не хочет выпускать темноту из глаз. – Неужели оно бывает разным?
- Ну, как же, «время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить», - говорит она, как нечто само собой разумеющееся.
- Пожалуй, времени, чтобы убивать, мне не нужно, - вот теперь их голоса одинаково безэмоциональны.
Ран открывает глаза, смотрит на язычок пламени в обрамлении цветного стекла. Ему сонно, муторно, он чувствует себя завязшим в нелепом мистическом спектакле.
- Как скажешь, - женщина вынимает из рукава стеклянную ампулу, полную густой голубой жидкости. – Думаю, это время тебе подойдет.
Юноша принимает ампулу, смотрит на свет.
- Это – время? Его нужно принимать внутривенно? – он уже способен на иронию, быстро приспосабливающийся человек.
- Внутривенно, только если ты пожелаешь не делить время ни с кем. Иначе – просто раздави, когда вокруг не будет лишних. Бери, платить мне будешь потом.

[DancingDragon]

- Хорошо. Спасибо, - Ран быстро поднимается со скамейки. Он уже совсем не очарован обстановкой вокруг. – До свидания. – Но его не волнует необходимость расплаты.
- До свидания, - откликается женщина.
Она смотрит ему вслед, и под её взглядом зажигаются огни небоскребов, рыжую плитку сменяет серость асфальта, фонарный столб становится указателем.
- Время обнимать, - говорит она и тепло усмехается. - Без времени уклоняться. Нечего тратить дефицитный товар.
Ей на колени запрыгивает белый пуделёк и, свернувшись клубком, засыпает. Над крышами занимается рассвет.
~*~
Ран Фудзимия живет по касательной, не рискует провалиться в привычное. Беспокойство в его глазах почти незаметно. Он живет прежним, но мысли его далеко. Заканчивается очередной этап жизни, и Ран чувствует это между вздохами и ударами сердца, как чувствуют и сознают собственную смертность, остро желая жить. Весь он нацелен на ожидание, в нём есть что-то от стрелы, еще не выпущенной из лука, и что-то от смертельно больного, который решает разом уладить все дела.
Его дела – это команда и сестра.
Ая никогда не звонит первой и угадывает его звонки. Она работает в цветочном магазине, учится на дизайнера и подолгу гуляет на набережной по выходным. Её ухажеры быстро становятся хорошими друзьями ей и друг другу, не задевая сердца девушки, не вызывая и смутной тревоги у Рана. Аю невозможно обидеть, её сила в вере. Бог, справедливость, брат – три её столпа.
Ран совсем не знает её, светлую, не хочет узнавать и делиться тьмой своей души. Не чувствует в себе права, но…

- Здравствуй, Ая.
- Брат! – она широко распахнула глаза, подалась вперед, почти рванулась, чтобы обнять его, но сдержалась.
Теперь брат - человек, не желающий её объятий.
В вечерних сумерках, тонущие в молчании, они идут в кафе неподалеку от её института. Она чувствует его неумение сказать нужное.
- Что случилось, брат? – они сидят за столиком, улицу скрывают лиловые шторы, цветная тень ложится на лицо юноши, подчеркивая драгоценную красоту глаз.
Самый родной, отчаянно незнакомый человек смотрит благодарно.
- Ая, я хочу задать тебе вопросы.
- Спрашивай.
Старая игра, церемонный обычай: спрашивать друг у друга о известном и понятном самому. Но мысль, облеченная в слово, становится яснее в несколько раз.
- Я хочу уехать из Японии, чтобы переменить обстановку. Стоит ли?
- Ты хочешь вспомнить или забыть?
- Уехать.
- Убежать.
Они – эхо друг в друге. Наверное, потому им на самом-то деле не нужны встречи. Слишком похожие и различные ровно настолько, насколько дозволено людям разного пола, они отражаются друг в друге.
- Может ли что-то значить ожидание человека, растянутое на годы?
- Любовь?
- Ерунда.
- Судьба.
Отражение друг в друге зеркал рождает бесконечность, отражение людей ничем не отличается. Они двое – это почти Вселенная. Им не надо быть рядом, чтобы знать, что происходит с другим.
Ая видит в брате грозную силу и чрезмерную строгость к себе самому. У Рана ровная спина, прямые плечи, спокойный взгляд.
- Зачем мне ждать?
- Чтобы взлететь.
Она не видит в нем легкости, которую, верно, помнит теперь одна. Когда за разворотом плеч можно было почувствовать крылья, когда глаза видели настоящее, а не жалели непрерывно о прошлом.
Они пьют персиковый сок через трубочку. Сок убывает синхронно, а у трубочек одинаковый цвет. Ая молчит. В любой другой день, при любой возможной встрече она бы накинулась на Рана, засыпала его вопросами, дернула за косу, высмеяла очки и костюм. Она была бы собой-второй, собой-для-людей. Такой, какую Ран избегает.
- Я смогу быть счастлив?
- Ты уже счастлив. Ты ждешь.
Ран не прячет глаз, не стыдится самых естественных человеческих вопросов и желаний. Ему кажется, что образ сестры сплавлен с той, кто предрекала смерть и огонь. Правда, сестра, в отличие от той, настоящая.
Ая вынимает трубочку и залпом допивает сок. Кивает Рану и уходит, не прощаясь. Она смогла быстро повзрослеть за эти годы, но не растеряла того, что без слов витало между ними: доверие и любовь. То, что через океаны помогает чувствовать единство.
Ран расплачивается и уходит через несколько минут. Первое: желание исполнено.

Команда. Абиссинец, командир, видит, что боевые качества группы стали непозволительно сильно зависеть от эмоций её членов. Ая, напарник, не знает слов, которые могут убедить их взять себя в руки. Ран, человек, хочет помочь.
И он пойдет к Мамору Такатори, к Персии, чтобы, воспользовавшись своим авторитетом в его глазах, рассказать, что Йоджи нужен мир, жена и дети, что Кен все еще сходит с ума по футболу, что Сэне нужно окончить нормальную школу и общаться со сверстниками, а не группой убийц.
Мамору, сдвинув брови, будет смотреть сквозь него в стену и тщетно гадать, что же вызвало многословность Абиссинца, почему он вдруг стал говорить о мире для членов Вайсс, откуда взялось нетерпение в глазах, которые давно вмещают ярость.
- Я подумаю, Ая, - ответит Мамору, - но ты же понимаешь, что Вайсс…
- Не надо, - окажется, у него удивительно красивая улыбка, - не надо успокаивать себя и лгать мне. Я не знаю, что делать, я пришел поделиться незнанием. Меня одного слишком мало для такой слабости. Теперь нас двое.
Высказавшись, Ран уйдет, оставив за спиной недоумение. Второе: обязательство выполнено.

В его комнате нет зеркал, зато отражение в оконном стекле неприятно отчетливо. Он смотрит в темноту. Сегодня будет миссия, через две ночи его уже не будет в Японии, всё решено заранее. Возможностей завершить ожидание остается все меньше с каждым мигом.
Ему нужно встретиться с Кроуфордом. Задать вопросы, получить ответы. Посмотреть ему в глаза после того видения, что показал Шульдих. Что из этого выйдет – неизвестно. Завязнет ли он жуком в янтаре взгляда, уйдет ли, едва посмотрев, позволит ли свершиться тому, что так хочется считать настоящим?
Ран задает себе вопросы. На кровати лежит позабытый Ницше. В кармане плаща - ампула с голубой жидкостью.
Ран чувствует, что всё, что происходит сейчас, не может считаться важным, потому что не сам он сделал эту судьбу. Она составлена из взрыва, девочки в больнице, мести, огня и рушащейся башни. Вглядываясь в отражение, он распускает косу; волосы рушатся волной на плечи и спину. Перехватывает удобней катану и, собрав их в кулак, отсекает лишнее.
Волосы мертво лежат на полу и кровати. Третье: настоящее длящееся устранено.
~*~
Ран стоит на склоне холма и смотрит на горящий дворец-лабораторию. Сладко пахнет магнолия, цветущее дерево шелестит листвой. В голове юноши пустота с привкусом горечи.
Напарники? Друзья.
Их доверие. Кен, верящий настолько, что позволил пронзить себя насквозь.
Их смерти. Навсегда закрывшиеся глаза Сэны.
И глаза Йоджи, ставшие вновь живыми. Его оглушило, люди Мамору нашли – Ран заставил, - вытащили, увезли…
Персия, пытавшийся убить в себе Оми.
Что будет дальше?
А клинок не нашли…
- Ты опять потерял свой меч, Фудзимия?
Его голос не изменился, все такой же самоуверенный и ироничный. Но отчего-то очень тихий. Тихие шаги приближаются, но сам Кроуфорд не появляется в поле зрения, становится за спиной.
- Я одолжил его старому другу. Здравствуй.
- Здравствуй.
Ран не оборачивается. Не нужно, не важно.
- А ты и впрямь изменился, - похоже, Кроуфорд отошел к дереву. – Правда, я ожидал увидеть косу.
За его словами Фудзимия видит два, а то и три смысла, и, тая взвихрившуюся злость, оборачивается. И застывает, изумленный увиденным.
- Да, похоже, не я один изменился, - тянет он, оглядывая Кроуфорда с ног до головы. – Отвратительно выглядишь, должен сказать. Смотри, не отдай концы прямо тут.
Пророк весело ухмыляется; он прислонился к дереву, кажется, ноги держат его с трудом.
- Нет, умереть здесь и сейчас было бы слишком романтично, - качает он головой.
Похожий на мундир костюм и голова в крови, глаза близоруко щурятся куда-то за плечо Рана. Кроуфорд стоит очень прямо, почти распластан по стволу, подбородок упрямо вздернут, дыхание рваное.
- Тогда ты скоро грохнешься в обморок, а когда придешь в себя, окажется, что заработал воспаление легких, лежа на холодной земле, - предложил другой вариант Ран.
- Возможно, - соглашается Кроуфорд, сдаваясь на милость земного притяжения, сползая по стволу на землю. – Но тебя будут мучить угрызения совести: я спас тебя от смерти, а ты не смог меня уберечь от воспаления легких.
- Смеешься? – Ран садится напротив. - Какая совесть у убийцы?
- Мало ли, - пророк прикрывает глаза и откидывает голову назад, - мне, например, до сих пор совестно, что я не дал Шульдиху по шее.
- Не надо об этом, - просит Фудзимия.
Он смотрит в небо. Луна много ярче любого прожектора, звезды пригвождают небо к своду, почти как он прикован сейчас к этому времени-месту ампулой, что лежит в кармане, человеком, который улыбается чему-то – ему? – не открывая глаз.
- Зря ты думаешь, Фудзимия, что твоя судьба определена увиденным мною.
- Не надо, - он стискивает зубы.
- С тем же успехом мы можем убить друг друга. В любой момент, хоть сейчас.
Молчание. Ран выдыхает сквозь зубы.
- Или разойтись навсегда, или стать напарниками, - Кроуфорд говорит быстро, монотонно, с напряженной четкостью выговаривая японские слова, - или друзьями, или враждовать еще лет тридцать, или…
Запах магнолии кружит голову. «Это же афродизиак, кажется», с легким ужасом весело вспоминает Ран.
- Но ты же провидец, - говорит он. – Ты же видел, как мы…
- Верно. Также я прекрасно вижу то, что может привести к моей смерти. Дар, знаешь ли, бережет своего носителя. Поэтому в схватках я предвижу удары противника. Медитацией можно вызвать видения на определенную тему. Это прекрасный метод, да еще и экономия отличная, как видишь: в платинового блондина мне перекрашиваться не придется, - Кроуфорд рассказывает спокойно, не открывая глаз. Ран пользуется этим и беззастенчиво разглядывает бледное лицо с прилипшими к вискам окровавленными прядями. – И еще бывают такие видения, которые приходят самопроизвольно. Обычно им очень хочется сбыться. Если ты достаточно напуган, - он резко распахивает веки, и они уже смотрят друг на друга, - то иди отсюда поскорее.

[DancingDragon]

У Рана злые, нехорошие глаза. Он скалит зубы, он сдергивает перчатки и кладет в карман, он встает рывком и нависает – впервые – над Кроуфордом.
- Твой телепат меня напугать не смог, так ты решил сам взяться? Зря, - он вцепляется в ворот нелепого костюма пророка и тянет вверх. Отталкиваясь от дерева, тот позволяет Рану поднять себя на ноги. – Чего мне бояться? Знаешь, мне столько раз снилось, как я убиваю тебя, что вытянуть сон в настоящее кажется самым правильным поступком. Мне снится, как мои напарники теряют тех, кого любят, а потом сталкиваются с кем-нибудь из твоих Шварц. И дерутся уже с ними. Я – единственный, кто не только не теряет там любви, но даже и не видит её. Есть только ты, Кроуфорд, и наша безумная схватка в пустыне под раскаленным желто-лиловым солнцем среди белых крестов. В финале я всегда разрубаю тебя пополам, - шепчет Фудзимия почти любовно, почти касаясь лица пророка.
- Сначала найди катану, самурай, - отвечает Кроуфорд, он не впечатлен, поэтому ему удается быстро и легко опереться о его плечи, чтобы высвободиться и выпрямиться. – Может быть, твой сон означает нечто другое?
- Что же? – острый взгляд.
- Подумай, - если бы это не был Кроуфорд, Ран бы счел, что с ним заигрывают. – А пока не изволишь ли вернуть мне долг?
Долг.
И порыв ветра, и запах магнолии, и россыпь звезд.
Долг.
И стук сердца, и тяжелеют веки, и размыкаются губы.
Долг.
И Ран, притянув ближе седую голову, касается ртом бледных губ, мягко прикусывает, ласкает, назло себе упиваясь ощущениями, теснее прижимается в высокому сильному телу и с наслаждением встречает немедленный ответ. Только соприкосновение губ – бесстыдное, развращающее – и пальцы, зарывшиеся в волосы, и вздох, который пойман на излете, и взаимная дрожь.
- Ран, - пророк долго выдыхает. – Рад, что вызываю в тебе такой энтузиазм, но я хотел, чтобы ты проводил меня до машины.
- Я понял, - никакой неловкости, ни следа стыда. – Но мне хочется скорее расплатиться и с этим долгом. Вычти, будь добр.
- Осталось тридцать семь, - Кроуфорд старается не наваливаться на Рана и незаметно опираться о дерево. – С такими темпами последний долг ты отдашь, целуя в лоб мой труп.
- Главное, чтобы мне не пришлось осыпать твой труп поцелуями, - пожал плечами юноша.
Сладковатая одурь магнолии разогревает кровь, но разум ещё ясен. И Ран понимает, что кожа пророка фарфорово бледна отнюдь не из-за лунного света.
- Идем, - он движется впереди, медленно, чутко прислушиваясь к осторожным тихим шагам позади. – Если вздумаешь падать, то лучше на меня.
Лёгкий смешок, камешки с шелестом сыплются из-под ботинок.
- Ты провоцируешь меня на пошлости.
- Например? – ему не слишком интересно, но эта слабость… Да, он неоднократно ухаживал за ранеными, но то были напарники, а не человек, так долго казавшийся неуязвимым.
- Упасть на тебя мне хочется в другой обстановке, - Кроуфорд резко вцепляется в плечо Рана. – И в лучшем физическом состоянии, - признает он.
- Всё-таки хочется? – спрашивает юноша, продолжая неспешный спуск.
- Не знаю, - усталый хмык. – Но эти видения мне осточертели.
Оракул не уточняет, Ран не переспрашивает. Всё ясно без лишних слов.
- Я довезу тебя до дома, Брэд.
Именование не по фамилии. Впервые. Кроуфорд длинно выдыхает, благодарно проводит пальцами по его плечу.
- Не отпускай, держись.
- Спасибо, - это к предыдущей реплике, но Ран понимает.
- Ещё не за что, - сухо отвечает Ран и, помолчав, спрашивает: - Кто тебя так?
- Мой клон.
- Он был так силён?
- Да. Но слишком полагался на себя, - спокойно отвечает Брэд.
- Тем не менее, тебе здорово досталось, - не издевка, не злорадство – констатация факта.
- Плохо переношу потерю крови, - кивает Кроуфорд.
Они уже спустились, идут рядом, Брэд всё ещё слегка опирается о Рана, а тот легко подстраивается под медленный, но широкий шаг.
- Не быть тебе донором.
По дорожке они идут мимо горящих развалин, мимо темных деревьев к автостраде. До рассвета три часа, три часа темноты, в которой настолько легче принимать решения и не думать о будущем. Жить настоящим.
Настоящее в том, что «вольво» Кроуфорда еще надо открыть. Брэд выискивает ключи в кармане брюк, слегка опираясь о капот, потом отпирает дверцу, пытается сесть, но Ран уверенно отстраняет его.
- Я поведу.
- Какой же ты наглый, - Кроуфорд не спеша обходит машину, открывает дверцу со стороны пассажира и с облегчением опускается на сидение.
- Мне сказала одна дама, что это называется властностью, - сообщает Фудзимия, садясь за руль. – Где ты живешь?
Брэд называет адрес. Ран заводит машину и почти трогается с места, когда перед машиной выскакивает Фарфарелло, такой, каким он его помнит: в шрамах, с повязкой на глазу, со стилетом, в бинтах.
- Стоять! – рычит он, пророк вглядывается в него внимательно.
- Кто ты?
- Ты не помнишь меня, Кроуфорд? Ты предал Шварц? Ты не выполняешь обещаний, - он скалится, гневно раздувает ноздри, но не двигается с места, не бросается на автомобиль. – Что ты делаешь вместе с Вайсс? Ты решил перейти на сторону Бога?
- Что есть Бог, Фарфарелло? – спрашивает Брэд, подаваясь вперед, цепко вглядываясь в лицо берсерка.
- Бог – это ненависть, он ненавидит нас, как я ненавижу его. Кем стал ты, Кроуфорд? – желтый глаз сверкает безумием.
- Езжай, Ран, - тихо говорит Брэд. - Это не он.
После этих слов машина трогается с места, а Фарфарелло туманом рассеивается над дорогой. Фонари не светят, дорогу показывает луна, её лучи наматываются на колеса. Ран решает не задавать вопросов, тем более что у него звонит телефон.
- Да, - он отвечает, не останавливая машины.
- Ая, - звук с помехами, но динамик такой громкий, что Кроуфорд слышит собеседника Рана, - Ая, Йоджи пришел в себя, он хочет тебя видеть, он говорит, что ты…
Шум помех. Слова уже не различить.
- Приезжай, приезжай в клинику, - едва пробивается сквозь треск, затем следует адрес, который слышен слишком четко. Место, находящееся на другом конце Токио.
- Йоджи не мог так скоро придти в себя, - ровно отвечает Ран и сбрасывает вызов. Не отрываясь от дороги, он спокойно говорит Кроуфорду: - Звонил мой напарник, Сэна, которого убили сегодня ночью.
Голос звучит так, словно он говорит какую-то обыденность.
- А Балинез жив? – любопытство.
Но, правда, не спрашивать же о потусторонней мобильной связи, не удивляться же невозмутимости Фудзимии.
- Был, когда его увозили в больницу.
Трасса безмятежно-пустынна, их двое, только двое от горизонта до горизонта, на их стороне скорость, против них – против ли? – нечто неназываемое. Лики его различны. Следующий – звонок Кроуфорду от Наги. Не беря телефона в руки, Брэд включает громкую связь, и они оба слышат ломающийся подростковый голос, который умоляет куда-то приехать, что-то решить, взять всё на себя.
- Я не хочу понимать, зачем оно это делает, - роняет Ран, а Кроуфорд кивает, соглашаясь.
Потом Фудзимии звонит Мамору. Или нет, тот мальчик, который звался Оми, который еще не начал понимать, что значит быть правителем империи, который помнит о том, что не всякая цель оправдывает средства, что люди могут быть самоценны. Вздыхая, Ран даже не говорит ничего, просто кладет трубку.
Препятствия растут волнообразно. Знакомые, работодатели, напарники – их неожиданно оказывается так много, что трубки просто разрываются. Оба не выдерживают, и телефоны выключены, далее едут в тишине. Ветер обнимает летящий автомобиль, щёки пассажиров ласкают свежие порывы. Рану кажется, что от человека рядом пахнет магнолией, он не позволяет себе смотреть на него, даже на светофорах, и в груди сладко тянет, и хочется прикоснуться.
Кроуфорд словно врезан в сиденье, белизна кожи ярка и неестественна, глаза закрыты, лоб покрыт испариной.
- Холодно, - тихо говорит он, но, противореча себе самому, судорожно расстегивает воротник.
Он хочет выпустить из себя слова, он полон ими настолько, что болят губы. Да связи нет. Всё, что Ран услышал бы от него, было бы бессвязным шепотом, лишенным смысла, ясности, красоты – а этот, с легкой улыбкой философа-убийцы, достоин прекрасного! – зато искренности через край. Эти слова рождаются только в физической слабости, когда единственной силой остается воля.
Молчи, пророк, молчи. Ему ещё не время понимать, насколько ярче обозначились грани твоей жизни, рано знать, что тебе стало безумно интересно жить ради настоящего, творимого исключительно на двоих, но для себя.
- Осторожно! – вскидывается Кроуфорд.
- Что? – оборачивается Фудзимия.
Громкий хлопок, рывок в сторону.
- Что? – Ран резко останавливает машину.
- Шина, - пророк падает обратно на сиденье. – Не важно. За пятнадцать минут дойдем.
Фудзимия молча выбирается из автомобиля; он считает, что пророк великодушен: не упрекнул его в медленной реакции. Кроуфорд осторожно выходит и опирается о капот; он думает, что Ран благородно сдержан и не высказывается на счет запоздалого предупреждения.
Юноша встает рядом, Брэд молча кладет руку ему на плечо. Ночная дорога безлюдна, воздух неподвижен. Они идут, не оборачиваясь, и слышат позади, далеко, легкие шаги. И цокот коготков по асфальту. И звяканье цепочки. Слышимое не мешает им знать, что нет ничего, кроме них. Как, впрочем, бывало при каждой встрече, когда они посвящали друг другу вначале умение боя, а позже – слова, взгляды, прикосновения. Нынешнее – это ткань плаща под ладонью и тяжесть руки на плече.
Они подходят к врывающемуся в небо дому, и в кармане Рана звонит отключенный телефон.
- Ая?! – неконтролируемая тревога в голосе юноши.
И Кроуфорд отпускает его плечо.
- Что случилось, сестра?!
И отступает на шаг назад.
- Ран, - а голос, как обычно, сквозь ужасные помехи. – Ран, ты нужен мне, приезжай, Ран.
- Что произошло? Ты в беде? Что с тобой?! – Фудзимия похож на статую - настолько неподвижен, на струну – настолько натянуто-напряжен. – Отвечай, Ая!
- Ран! – мольба на грани отчаяния. - Приезжай!
Он оглядывается на Кроуфорда. Тот стоит, опираясь о стену, вытаскивает из кармана ключи. Смотрит прямо на него – ободряюще, освобождая от долга: езжай, мол.
- Ая. Я приеду после рассвета, - говорит он, протестуя – тоже одними глазами, и отключается.
Телефон летит в урну.

[DancingDragon]

Когда Ран входит в здание следом за Брэдом, к дому подходит Шульдих. Настороженный царящей кругом тишиной, в которой нет даже мыслей, он хочет окликнуть друга, но не успевает. На рот ложится узкая женская ладонь.
- Не надо.
Он оборачивается. Та, что стоит перед ним, молода. Это всё, что можно сказать о ней. Ни цвета глаз, ни фигуры, ни черт лица. В ней нет ни единой определенной черты, всё течет каждый миг.
- Не мешай им, - просит она уже не тем голосом, которым говорила мгновение назад.
Он заворожено смотрит на неё, и когда её глаза зеленеют, а волосы становятся светлыми, говорит: - Останься, – и протягивает ей руку.
Она, улыбаясь, принимает её.
Вокруг них ходит кругами черный дог.
~*~
Металл двери отсекает их от окружающего мира. Брэд на ощупь включает плафон и, опираясь о стену, скидывает ботинки. Прищурив глаза от яркого света, Ран оглядывается. Прихожая – дерево разных оттенков, серебристый металл и матовое стекло. На стене подробный календарь не только с датой, но и со временами восхода и захода Солнца и Луны, рядом маятниковые часы.
Тик-так, тик-так.
- Оставайся, - предлагает Кроуфорд. – В этой квартире две свободные комнаты. Будь моим гостем.
Фудзимия кивает, развязывает шейный платок и начинает расстегивать плащ. В предложении пророка нет никакой двусмысленности.
- Если желаешь поесть или попить – кухня в твоем полном распоряжении, - Брэд проходит мимо, расстегивая на ходу пиджак, - мне, пожалуй, стоит освежиться.
- Я сделаю нам чай, - сообщает Ран.
Кроуфорд скрывается с глаз, вскоре начинает слышаться шум воды. Ран находит кухню сразу, за ближайшей дверью. Включает свет, оглядывается. Здесь металл, цветное стекло, плитка, пластик. Много бытовой техники. На столе старинный метроном. Перекидной календарь над кухонным столом, часы возле двери. На подоконнике, холодильнике, шкафах, полках несколько изящных стеклянных колб, обрамленных деревом: таких изысканных песочных часов Рану прежде не доводилось видеть.
Чай, заварник, чайник находятся быстро, он ставит воду греться, затем распаковывает бумажный пакет с заваркой и с наслаждением вдыхает тонкий аромат драгоценного зеленого чая. Никаких добавок, он хорош сам по себе. И, что немаловажно, обладает тонизирующим эффектом.
Заварив чай, Ран оглядывается внимательней. Замечает английскую книгу на холодильнике – Гарднер, переворачивает песочные часы, и тонкая белая струйка начинает падать на дно колбы. На окне начинает робко виться плющ. Судя по виду, разрастется он быстро, ибо ухаживают за ним отменно. На кухне умеренная чистота, без стерильности, обычно говорящей о том, что здесь не готовят, а убирает исключительно приходящая домработница. В холодильнике продукты, подходящие как для приготовления японской, так и европейской еды, в подвесном шкафчике приправы на любой вкус.
- Осваиваешься? – непередаваемая ирония ожившего под душем пророка.
- Уже, - коротко отвечает Ран, ставя на стол кружки и разливая чай.
На губах Брэда легкая одобряющая ухмылка, которая решительно не принимается за издевку. Он проходит мимо Рана – всё еще медленно, предпочитая иметь под рукой опору, - но держится не за кухонные шкафы, не за стену, а за знакомое плечо. Прежде чем сесть на стул, переворачивает пару песочных часов, потом задевает метроном, и пространство наполняется тихим щёлканьем.
- Зачем столько часов и календарей? – спрашивает Ран, садясь напротив. – Тебе нужно знать, в каком времени живешь?
- Скорее, сколько времени меня не было. Я говорил тебе о неконтролируемых видениях. Главное для меня – не зацикливаться на одном объекте, иначе могу не выбраться из всего того, что дар сочтет нужным показать на эту тему, - Кроуфорд вдыхает запах свежезаваренного чая и щурится на Рана, хотя одел очки.
После душа он выглядит бодрее, спала жуткая бледность, мокрые волосы взъерошены, а не зализаны назад. Слегка мятая светлая футболка, темные брюки. От него пахнет водой и свежестью.
Тишина. Это – их личная чайная церемония. Оба пробуют быть людьми, работу оставить там, за металлической дверью квартиры. Сколько было, сколько будет крови, ненависти, горячей смерти, а также горечи самобичевания одному и жестокого удовлетворения другому, сколько будет осуществленных возможностей совершить побег - не друг от друга, это-то всегда легко, от себя в первую очередь. Побег под благовидным предлогом: работа, еще раз работа, гордость, честь, несовпадение мировоззрения и жизненных ценностей.
Всё это будет после.
Брэд плавно протягивает ладонь, вскользь проводит пальцами по щеке Рана, тот, конечно, отстраняется, но слишком медленно, и получается ощутить прохладу прикосновения. Юноша отводит руку, но получается, что они переплетают пальцы. И Кроуфорд всё тем же непрерывным, тягучим жестом подносит к губам его руку. Теплая ласка дыхания, Ран осторожно высвобождается. И оба возвращаются в исходное положение. Танец под щелчки метронома.
- Я скоро уеду, - с мягкостью прокурора сообщает Ран.
- Куда же? – никакой заинтересованности.
- Какая разница?
- Никакой. Всё равно встретимся, - лукавый фаталист разводит руками.
- Ты будешь искать меня? – наложи на себя руки, Фудзимия, ты стал кокетлив.
- Ни в коем случае, - бритвенная вежливость.
Приятно пьется горьковатый чай, сердца бьются в такт метроному.
Ран думает, что ошибался: им не о чем говорить, им не нужно время для беседы. Спрашивать то, что хочется, глупо, провоцировать на вопросы – наивно. Тем более что собеседник смотрит не в глаза, а в стол. Монотонные щелчки раздражают, юноша останавливает метроном. Кроуфорд тут же поднимает глаза, полускрытые челкой, смотрит пристально. Повинуясь сиюминутному порыву, Ран отводит седую прядь, Брэд удивленно приподнимает бровь и встает, нависает над ним. Откуда столько легкости в уставшем раненом человеке?
Кроуфорд опирается о стол, наклоняется над Раном, который смотрит прямо в глаза, не отрываясь, губы ждут поцелуя. И ожидание вознаграждается. Смятение, сомнение – всё рушится в ничто, Юноша подается навстречу, и падает на пол ампула, которую он всё-таки вытащил там, в коридоре, из кармана плаща – так, на всякий случай.
Ампула взрывается синими искрами, гаснет свет, тяжко и свежо начинает пахнуть травой, магнолией и морем, еще минуту назад полумертвый Кроуфорд молниеносно вздергивает Рана на ноги и прижимает к стене.
- Что ты натворил?! – дыхание обжигает висок, как он тесно, как близко.
- Тебе… что-то… не нравится? – отвечает Ран вызывающе, прерывисто, неосознанно прижимается ближе.
- Я не чувствую времени, куда ты подевал его? – почти крик.
Брэд цедит сквозь зубы об утерянном времени, об отсутствии будущего, а сам скользит пальцами по лицу Рана, который ловит их губами, а сам вцепился в ворот футболки так, что она трещит.
- Заткнись и поцелуй меня! Потом поищешь свое время! – Фудзимия – ярость и страсть.
Огонь и вихрь, бесконечная сила. Они не прерывают поцелуя, Ран рвет на Брэде футболку, и оба заводятся еще больше. Очки летят на пол. Кажется, их возбуждает всё: треск ткани, гул холодильника, треск стекла под ногами. Рты то томительно-нежны, то жестоки до грубости. Прокушенную губу ласкает острый язык. Шея и плечи исцарапаны в кровь.
Брэд усилием воли отстраняется, стаскивает с себя футболку, мешает Рану опять вцепиться в него, ведет – тащит! - в свою спальню.
- А какой, - поцелуй-укус на пороге, - был дохлый.
- Нечего было колдовать в моем доме! – Брэд обрушивает Рана следом за собой на постель.
Ран смеется хрипло, неверяще, целует любовника в подставленную шею. Кроуфорд торопливо, судорожно расстегивает на нём штаны, обхватывает ладонью возбужденный член и начинает поглаживать, медленно, уверенно, сильно. Юноша захлебывается стоном, потом мстительно впивается укусом в плечо, быстро отстраняется и садится.
- Рад? Сейчас сбывается какое-нибудь видение? – зло ухмыляется, гладит ладонью грудь Брэда, неожиданно сжимает и больно выкручивает сосок.
В ответ – стон и усмешка, и такие же злые глаза.
- А я не хочу, как в видениях, - шепчет Брэд и облизывает губы кончиком языка, и проводит большим пальцем по головке члена, юношу выгибает от наслаждения. – Раздень нас.
- Что? – зрачки во всю радужку, сбитое дыхание. Прекрасен.
Брэд повторяет. И поглощает взглядом слепящую белизну кожи, когда Ран снимает футболку, тянет его к себе, мешая снимать брюки, подается бедрами вверх, когда освобождают от одежды уже его самого.
Ран гладит бедра Брэда, и тот сам разводит их. Ран ожидает рывка, подавления, власти, когда касается губами стоящего члена, – и на затылок ложится рука. Юноша медленно – нет опыта, нет! – вбирает возбужденную плоть. Отрывистый стон, сжавшиеся пальцы в волосах, дрожь тела – изумительная награда. Ран не закрывает глаза, его щеки тронуты румянцем. «Умеет краснеть…», - Брэд смотрит, как влажные губы охватывают ствол, гладит пальцем высокую скулу. Желание схватить, принудить, заставить нестерпимо.

[DancingDragon]

- Ран, - он с усилием отстраняет юношу и притягивает к себе, чтобы можно было смотреть в глаза, целовать алые губы.
- Что? – шепот рот в рот, горячее желанное тело прижимается так близко, трется. – Я так хочу…
- Ты будешь сверху, - Брэд гладит пальцами исцелованные губы. – Я не хочу видений.
- Ооо, - выдыхает Ран и прижимается ещё теснее, дразняще проводит руками по бедрам, толкается так, чтобы члены соприкоснулись, оба вспыхивают от удовольствия.
- А… чем? – юноша отстраняется и делает неопределенное движение рукой.
- О, боже, - хрипло смеется Брэд.
Он изгибается, но не сбрасывает с себя любовника, тянется в сторону и после недолгого шелеста протягивает ему баночку. Ран смотрит горящими глазами.
- Гибкий, - шепчет он и начинает медленно целовать шею, плечи, грудь.
Ран опускается ниже, настойчиво гладит бедра и пах, целует, облизывает и почти незаметно, неощутимо вводит смазанный палец в ждущее тело. Брэд – не забыть дышать между стонами! – Брэд – нет позора в криках, когда настолько хорошо, - Брэд жмурит глаза и берет, отдаваясь. Всю страсть любовника, его гнев, яркую красоту, неистовую верность, отчаянное доверие – всё поглощает собой.
Влажные пальцы скользят в распаленном теле, Брэд вздрагивает в ответ на сладкое прикосновение изнутри. Ран улыбается, повторяет движение, тянется выше и ловит губами томный вздох.
- Хватит, - настойчивый хриплый голос, карие глаза распахиваются; у зеркала души нет дна.
Сильные ноги сжимают бока, Ран приподнимается на локтях. Дыхание срывается, воздуха больше нет, есть жидкая лава, есть непреодолимое притяжение. Они целуются зло, яростно, и юноша входит одним толчком в тело любовника. Останавливается, терпит, давая привыкнуть. Пот градом течет по лицу, руки подламываются.
- Чего ждешь?!
Брэд самоубийственно настойчив. Ран упирается лбом в его плечо и начинает двигаться – медленно, плавно, но обоим не сделать и вдоха, только цепляться, только ловить дрожь. Пророк отдается мужчине, но вместо унижения чувствует безумный, яркий восторг. Чувство растянутости, легкая боль, мускулистое тело Рана сверху – и вспышки восторга, эйфория. Любовник целует-кусает его шею, потом полмесяца будут сходить синяки, и сильно, жёстко дрочит ему: двойное удовольствие. И сладкий, жаркий, непристойный шепот в перерывах между поцелуями, и нескрываемое желание в каждом касании Рана.
- Брэд, - юноша почти на грани, - не заставляй меня просить.
И коротко целует в висок. Бьет нежностью наотмашь.
Брэд выгибается в оргазме и принимает в себя удовольствие Рана, последние толчки, ловит самый громкий крик.
Объятия после почти ломают кости. Они разъединяются, но не отстраняются друг о друга. Смотрят в глаза, переводят дыхание.
- Ран, - Кроуфорд ласково отводит с его лба влажную от пота прядь.
Юноша молча вскидывает бровь, обессиленный. Потом сам трется о ладонь любовника.
- Передай ей спасибо от меня.
- Я и сам её поблагодарю, - признается Ран.
Они лежат в темноте, изредка касаясь друг друга, света нет по всей квартире, но есть тонкие восковые свечи, которые оракул проворно зажигает и расставляет по комнате.
- Почему у тебя так быстро прошла слабость? – спрашивает Ран, поглаживая зацелованные плечи Брэда.
- Откуда знаешь? Я особо и не напрягался, - смеется он в ответ, притягивает любовника ближе за бедро, легко целует изгиб шеи, отчего юноша мягко вздыхает и сам льнет ближе. – На самом деле ты освободил время, которое имело такой эффект.
Они говорят ни о чем и обо всем на свете, узнают всё больше друг о друге, сразу же забывая об услышанном. Слова окутывают их, темнота спорит со словами, а рассвета все нет, и Ран, мягко высвободившись из оков сильных рук, идет в душ, Брэд деликатно не следует за ним, а уходит в ванную другой комнаты. Смывая с тела томную усталость, он мельком удивляется, что Шульдих так и не пришел отсыпаться после миссии и даже не позвонил. Но, выйдя из ванной, он следует в спальню, где на кровати лежит, разметавшись, Ран. И, когда он входит, юноша приподнимается на локте, глаза блестят темным жемчугом в свете свечей.
- Брэд, - улыбается он и садится на постели, притягивает любовника за талию ближе, потом ладони скользят на ягодицы, сжимают; целует косточку бедра, живот, влажно касается языком встающего члена. - Брэд, может, видениям тоже надо помочь сбыться?
Ран лукаво смотрит из-под темных ресниц. Так, что дыхание перехватывает, в кровь одним толчком ударяет и в голову, и в пах.
- Нужно, - Брэд толкает любовника на кровать. – Всё нужно делать так, как хочется нам.
Он ласкает Рана губами, пальцами, языком, прикусывает бледную кожу плеч, груди, обжигает дыханием внутреннюю сторону бедер, коротко и дразняще облизывает член. И возвращается к припухшим губам, не обращая внимания на протестующий потерянный всхлип.
Ран тянется за поцелуями, Брэд касается рта и ускользает, прикусывает мочку, втягивает в рот, сжимает губами. Юноша вскрикивает, а любовник уже жарко и сладко целует его в шею, проводит пальцами по губам, и Ран покорно вбирает их в рот, сосет, прикрыв глаза, постанывает. Кажется, обоих мужчин возбуждает любое прикосновение друг к другу, малейший вздох.
Брэд скользит губами по судорожно вздымающейся груди; Ран замирает, затаивает дыхание, когда любовник мягко обводит языком соски, вскрикивает, когда зубы резко и больно смыкаются. Влажные пальцы осторожно гладят покрасневшую плоть, и Ран выдыхает, неосознанно подается вверх бедрами.
Тела жарко ломит от желания, Брэд мягким, интимно-непристойным шепотом просит Рана повернуться, говорит, как хотел бы взять его. Юноша встает на колени и прячет мучительно покрасневшее, наконец, лицо. Изгиб спины изящный, манящий, Брэд горячо прихватывает зубами выступающий позвонок у шеи, трется членом об упругие ягодицы, проводит ногтями по поджатому животу. Ран ёрзает, льнет ближе, громко выдыхает в ответ на прикосновение пальцев между ягодиц. Брэд растирает, разогревает кожу, скоро покорное тело легко впускает пальцы, юноша давится стонами. Оракул свободной рукой поворачивает его лицо к себе и целует искусанные губы, но не прекращает глубоких растягивающих движений.
- Брэд, давай, - не выдерживает Ран, и мужчина скользит губами по его спине, приподнимает выше и входит медленно, осторожно.
Нет, только пытается, юноша сам насаживается и давит вскрик.
- Тихо, - Брэд сильно, до синяков, сжимает пальцы на бедрах.
Ран протестующе стонет, любовник возбужденно смеется, гладит его одной рукой по спине, ласкает живот и сильно сжимает возбужденную плоть. Когда Ран перестает рваться, выгибает спину и оборачивается, гневно сияя глазами, Брэд начинает двигаться.
Темп резкий, четкий, юноша кричит, мужчина стонет сквозь зубы, целует взмокшую спину.
Перед глазами пляшут огненные вихри, их затягивает в водоворот, и Брэд сильно дергает любовника на себя, теперь Ран практически сидит у него на коленях. Проникновение такое глубокое, наслаждение так остро, что им приходится приостановиться, стать осторожнее, чтобы всё не закончилось слишком быстро. Брэд крепко держит Рана за талию, насаживает на себя, двигает бедрами вверх, вырывая стон за стоном. Тела окутаны жаркой жаждой, пальцы обоих сплетаются на члене Рана, толчки всё быстрее, слиться ближе уже невозможно, и они ловят губы друг друга, сплетают языки, кусаются – и Брэд взрывается в оргазме, и в несколько движений рукой утягивает Рана следом.
~*~
Эпилог
Он уходит – и наступает рассвет. То время заканчивается, возвращается настоящее. Кроуфорд с открытыми глазами лежит нагишом на растерзанной кровати, его тело помнит дар ночи, губы не забудут прощального поцелуя.
Так сложилось.
А будущее вернулось.
Через час придет Шульдих, будут разговоры, подколы, взаимные насмешки, и Кроуфорд уедет в Америку, оставив другу квартиру в обмен на обещание звонить по первому капризу.
Там, за океаном, будут еще встречи, еще расставания. И однажды Фудзимия не убежит, а Кроуфорд не позволит себе отпустить. Родится нечто новое. Пусть пока зреет.
~*~
Ая обрывает лепестки на подвядшей гербере. Она гадает на брата, на его счастье.
Он, разумеется, счастлив теперь, раз звонил и спрашивал о счастье. Она, конечно, может его больше не увидеть, не услышать и получить однажды конверт с письмом – уведомлением о смерти.
Но Ая готова отдать сотни встреч за твердое знание: Ран счастлив. А вот того, кто составит его счастье, она-то и хочет увидеть. Стоящий, наверное, человек, раз смог показать ему нечто настоящее, без этих книжных теорий.
Оборванные лепестки складываются в иероглиф «время», но Ая сметает их со стола. Ей есть чем заняться. Её ждет настоящее.

Конец