14.08.2012 в 23:41
Пишет Lady Ges:Инари
Название: Повесть о дожде
Пейринг: Ран/Кроуфорд, Ран/ОЖП
Цикл: Инари
Рейтинг: инструкция подсказывает, что оно - R... хотя лично я и PG-13 бы не дала.
Предупреждение: Ран/ОЖП! И потом не говорите, что не предупреждала. Ну и так, по мелочи...
Размер: 2 336 слов
морально готовы?
На небе сходились тяжелые, грозные тучи,
Меж них багровела луна, как смертельная рана,
Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий
Упал под мечем короля океана, Сварана.
Н. Гумилев.
Гроза в традиционном бумажном доме - не слишком приятно, и во время особенно близких раскатов Кроуфорду даже кажется, что пол слегка потряхивает.
Впрочем, может и не кажется. Но за годы жизни на островах он привык.
Продолжает привыкать.
К зимам в холодном доме, продуваемом всеми ветрами. К женщинам в пестрых кимоно, прячущим вечность в тени густых ресниц. К неизвестно откуда взявшемуся мальчишке, которого Ран опекает, и который до сих пор смотрит на Оракула зло и настороженно.
К самому Фуджимии - усталому, непредсказуемому, любящему дремать рядом с обогревателем, замаскированным под традиционную хибати, и пить растворимый кофе из бесценных чашечек, разрисованных не опознаваемыми геральдическими цветами.
К тому, что Фуджимия превосходно умеет считать противников в схватке, метры и секунды - при планировании операций, но его взаимоотношения с деньгами настолько сложны и путаны, что иногда хочется плакать.
К тому, что Фуджимия ненавидит дождь. Хохлится, злится, жалуется на сырость и старые раны. Норовит усесться поближе, прислониться спиной к спине и молчать.
К тому, что лучше не замечать странностей и ничего не говорить. И что после таких вечеров любовник становится удивительно отзывчив и чуток в постели. Будто извиняется за что-то.
- Я не знаю, что они со мной делали. - Звучит слишком неожиданно, и Оракулу нужно несколько мгновений, чтобы сообразить, кто говорит. И что ответа не требуется.
- Кицуне?
Тема не то, чтобы запретна, и не то, чтобы желательна. Но лучшего случая может и не представиться. Тишину за спиной разрывает резкий, болезненный выдох. Кроуфорд лопатками, обострившимся чутьем стреляного воробья чувствует, как в комнату просачивается прошлое. Стылое, злое - как дождь за сдвинутыми амадо. И отдавать Абиссинца этому прошлому никак нельзя.
На то, чтобы развернуться, отложив книгу, и перетянуть не сопротивляющегося японца к себе на колени, времени много не надо.
Зрачки у Фуджимии расширены почти во всю радужку. В них плывет, едва не выплескиваясь через край, застарелый, липкий страх. А губы совсем ледяные.
... Комната незнакома и неуловимо похожа на полуподпольные больницы, в которых Абиссинцу периодически приходилось отлеживаться. Собственное тело отказывается повиноваться, даже поднять веки - почти непосильный труд, и такая слабость отвратительна для того, кто давно уже превратил себя в идеальное оружие.
Воспоминания возвращаются почти сразу.
Последняя миссия. Дом, больше похожий на лабораторию средневекового алхимика.
Колбы, колбочки и реторты. Чучело крокодила под потолком.
Приторный запах можжевеловой смолы и свежих яблок.
Постыдно подкосившиеся колени и глухая чернота обморока.
Чужие холодные руки, которым нет силы противостоять, снимающие одежду, с любопытством естествоиспытателя исследующие тело.
Туман, липкий и горячий туман наркотического забытья...
На поцелуй Ран отвечает не сразу, Оракулу на мгновение кажется, еще чуть-чуть, и он будет отбиваться, отчаянно и не осознавая себя.
- Они никак себя не называли. - Плечи медленно расслабляются, губы вздрагивают в жалком подобии спокойной и уверенной улыбки. - Меня накачивали ядом... Или это был наркотик? Тело не слушалось. Слабость невозможная, круги перед глазами. Тебя касаются, переворачивают, натирают чем-то, а ты не можешь и пальцем пошевелить... Еще яблоками пахло, помню...
Рассказ бессвязен, но Кроуфорд понятливо кивает, помогает улечься удобнее, устроить голову на своих коленях, перебирает волосы.
Откровенность Абиссинца редка, и от того бесценна.
... дни текут в странной, почти ирреальной дреме.
Персонал - зеленые хирургические шапочки, марлевые повязки, молчание - появляется два раза в день, если верить внутреннему хронометру. Жидкая кашица супов-пюре, уколы, влажные салфетки, профессионально безразличные прикосновения.
Наверно, именно так и сходят с ума. От желания сделать хоть что-нибудь - и полной невозможности даже пошевелиться.
Рутина, в которой от него ничего не зависит, затягивает, и, когда над ним склоняется высокая, седая гайджинка в камуфляже, он принимает ее за галлюцинацию.
- Всего лишь человек... - Она криво улыбается, а в хриплом голосе слышится обида и детское удивление. - Странно.
Щеки касаются неестественно холодные пальцы, и Ран чуть прищуривается, но сил не хватает даже на то, чтобы отвернуться.
- Впрочем, это ничего не меняет.
Кажется, его реакция только искренне забавляет женщину.
Рука скользит ниже, к подбородку, ласкает шею, ногти чуть царапают кожу над сонной артерией.
- Мурасаки ждет большой сюрприз. - Бледные, тонкие губы растягивает неприятная ухмылка. - Жаль, что ей вряд ли понравится...
Узкая ладонь оглаживает ключицы.
Женщина наклоняется, почти касаясь его губ своими, и выдыхает, глядя прямо в глаза:
- Невыразимо жаль...
И, впервые за много лет не самой спокойной жизни, Рану становится по-настоящему страшно.
В зеленых глазах гостьи плещется веселое безумие, а губы холодны, как лед...
Во взгляде все еще живо прошлое, но уже нет той душной паники.
- Она была седая, как лунь. И совершенно безумная. Я боялся ее. Веришь, никого и никогда так не боялся. Даже в детстве. - Тонкие губы кривит злая усмешка. Пальцы впиваются в плечо. - Так испугался, что захотел жить. Отрава в моей крови перестала иметь значение.
Кроуфорд молчит в ответ, легко поглаживает волосы ладонью.
Фуджимии сейчас не нужны чужие слова. Только чужое тепло.
... Он бунтует, отказывается есть и пить, пытается напасть на охрану.
Тело слушается плохо, помогают вбитые в плоть и кровь навыки.
Помощи ждать неоткуда, но он уже не намерен просто лечь и умереть.
Его нейтрализуют - неизменно аккуратно, почти бережно, так, чтобы не повредить, надежно привязывают к кровати, вкалывают что-то, от чего все тело выламывает нестерпимой болью, ставят капельницы с питательными растворами, вливают в горло туманящие разум составы.
Она приходит, когда боль почти затмевает сознание.
Ложится рядом, улыбается мягко, перебирает волосы тонкими, холодными пальцами и говорит.
О снеге и сливовом цвете - словами из древних поэм, неуверенно и запинаясь.
О незнакомых Рану безумных героях безумных времен - восторженно и путая времена - будто все они для нее еще живы.
О фехтовании и ядовитых травах - ехидно посмеиваясь, растягивая слова и фразы.
Это отвлекает, позволяет забыться, утонуть в шелесте чужого голоса, не думать о том, что делают с его телом.
А еще - губы у нее жесткие и холодные, и после каждого поцелуя накатывает странное оцепенение, забирающее остатки ощущений. Даже боль.
Не то, чтобы Ран возражал...
Но она никогда не заходит дальше поцелуев.
За плотно сдвинутыми ставнями шелестит ливень.
- Мне не задавали вопросов и не пытались выбить ответы. Обращались как с лабораторным зверьком. Кажется, я не оправдывал их ожиданий. Кажется, их злило, что та женщина навещает меня. Кажется, я ей нравился. Или был кто-то похожий... Не знаю.
Фуджимия улыбается - уже почти привычно, почти как всегда. Только плечи все еще каменно напряжены.
... С ее волос стекает вода, они пахнут грозой и штормовым морем.
Движения ломки, неуверенны, как у марионетки с перепутанными нитями, во взгляде - блаженная пустота. И нет сомнений в том, что сейчас она совершенно безумна и совершенно счастлива.
Ощущение вырвавшейся на свободу силы, холодной, солёной - как морская вода, беспощадно-равнодушной к живым, яростной - как тайфун, захлестывает с головой, сочится в легкие, заставляет отдавать последние силы, чтобы просто дышать.
Ее губы - теплые. На лице, вначале едва заметная, проступает паутина шрамов, багровеет, наливается кровью...
Слабость отступает, и можно поднять руки, оглаживая тонкие плечи, зарыться пальцами в волосы. Сейчас, наверно, хватило бы сил даже свернуть ей шею, но морское безумие слишком сильно, и в глазах уже темнеет, а губы скользят ниже, ласкают шею и ключицы.
Ладони скользят по груди, обводя старые шрамы, от этих прикосновений уходит сонная, липкая наркотическая одурь, и тело с готовностью откликается на чужую страсть.
Это слишком ценно, чтобы отказаться.
И слишком необходимо - снова чувствовать себя мужчиной, а не подопытной крысой.
После - она лежит рядом, устроив голову у него на плече, и все то - океанское, бешено-безумное, кажется, схлынуло, растворилось в посторгазменной усталости. Шрамы на лице бледнеют, вновь сливаются с кожей.
- Как твое имя? - Он уже не верит, что выживет, так почему бы не спросить?
- Я забыла. - Смешок гулко отдается в груди. - Очень, очень давно.
- И все же?
- Разве положены имена Тварям Тьмы?
Намек? Просто угадала?
- Зачем я здесь?
- Слепым свойственно заблуждаться. Нет нужды делать демона - демоном.
Она снова посмеивается, и ее губы снова холодны.
В воздухе - пахнет можжевельником и спелыми яблоками. Хочется спать...
- Она вытащила меня из тех лабораторий. Просто пришла однажды, закутала в простыню, перекинула через плечо и унесла. Коридоры, по которым мы шли, были заляпаны кровью, а у нее одежда - без единого пятнышка. - Желчная усмешка и снова - совершенно больные глаза. – Знал бы, как она водит, никогда бы не сел с ней в машину. До сих пор не верю, что мы ни в кого не врезались.
В голосе тихо шелестит страх, переплавляющийся в тоску.
... Вспышки молний, потоки воды на лобовом стекле, стрелка спидометра скользит к совершенно невозможным в городе ста пятидесяти и дальше. Дорожной полиции, кажется, плевать.
Он вообще не уверен, что их кто-то видит. Что все происходит в этом мире.
Слишком ярки вспышки молний, слишком яростно и торжествующе рычит гром. Слишком тяжела и беспросветна стена ливня, отрезающая их от мира, оставляющая только тусклые отблески рекламных вывесок, беспорядочно мелькающие где-то там, вне уютной кабины. Там, где есть люди и жизнь. И нет безумно улыбающейся женщины в серой камуфляжной куртке.
И льющегося из колонок заунывного плача на одной ноте.
И странной тоски, выкручивающей душу дурным предчувствием, тоже нет.
Она отворачивается от дороги, смотрит пристально, чуть склонив голову к плечу.
- В меня нельзя влюбляться, Ран. - Впервые - по имени. Впервые - во взгляде нет безумия.
- А любить - можно? - Не то, чтобы он собирался, конечно...
- Не нужно. - Мягкая усмешка сменяется оскалом. - Твоя госпожа высоко тебя ценит, знаешь? Она согласилась умереть ради тебя...
Машина тормозит слишком резко, едва не врезаясь в выплывшую из-за пелены дождя стену.
Поцелуй явственно горчит...
Сейчас их в комнате трое – считая безумную, давно умершую женщину.
Даже в смерти не желающую отпускать душу выбранного мальчишки.
И Кроуфорд с удовольствием бы избавился от незваной и нежданной гостьи, но, увы, есть ситуации, в которых верный глок бессилен.
Ему кажется, по углам, в лучших традициях страшных сказок, сгущаются тени.
Память сохраняет лишь обрывки.
Высвеченная вспышкой молнии фигура высокой, худой гайджинки в камуфляже. Взблеск поднятых в салюте мечей.
Дождь, окончившийся как-то слишком внезапно.
Женщины в пестрых, старомодных одеяниях, вооруженные тяжелыми нагинатами.
Сила - та самая, холодная, беспощадная, яростная, пахнущая океаном, так напугавшая его при первой встрече, разливается вокруг, мягко покачивая на своих волнах.
Седая гайджинка кажется пьяной, двигается слишком неровно, слишком неуверенно, будто едва держится на ногах. И смеется. Ни один из ее выпадов не уходит мимо цели.
Вопреки всей логике, Ран желает ей победы.
Резкие хлопки выстрелов едва различимы и так неуместны.
На сером камуфляже распускаются алые цветы.
Океан опускается на него многотонной волной цунами, оставляя только звенящий в ушах, торжественный и безумный похоронный плач.
- Не знаю, было ли правдой то, что я видел, и видел ли я то, что было правдой. Мурасаки-химе ни за кого не собиралась умирать. Не знаю, на что рассчитывала моя… - Абиссинец выдыхает резко, как от боли, – та женщина. И за кого она мстила.
В комнате мелко дрожит, расходится волнами от брошенного камня нечто неосязаемое, сила, похожая и не похожая на ту, давнюю, памятную, с маяка.
Воздух после грозы наполнен сыростью, пробирает холодом до самых костей. Особенно чувствительно, когда тебя только что выволокли из теплого салона, а из одежды на тебе – одна простыня.
Ряды охраны слишком плотны и решительны – против безоружного мужчины, едва держащегося на ногах.
Мурасаки-химе недовольно хмурит брови, повелительно машет рукой и все срывается ураганной круговертью. Откуда-то появляется одеяло, горячий чай, кто-то поддерживает под локоть, помогая добраться до машины.
Рыжая лисица устраивается на коленях, греет теплом живого тела, насмешливо косит янтарным глазом.
И можно бы расслабиться, откинуться на спинку сиденья и закрыть глаза, погружаясь в почти привычный аромат благовоний, но на месте схватки полыхает зажженный взрывом погребальный костер, унося с собой все, что осталось от странной, безумной женщины с больными глазами.
- Я приходил в себя в имении Мурасаки-химе. Традиционный дом. Карпы в пруду, цветущие ирисы, служанки в старинных одеждах. Хуже, чем в лабораториях. Там-то хоть можно было надеяться сбежать.
Контролировать свое тело, но не свою жизнь. Липкая паутина обывательского спокойствия, когда разбитая чашка становится почти трагедией, а щебечущий в саду соловей – предметом суматохи и долгих перешептываний в полутемных коридорах. Где нет правды и лжи – только двусмысленная уклончивость недосказанности. Змеиное гнездо в лисьей норе.
- Я не знаю, чего она ждала. Но однажды я пришел в себя от боли во всем теле, комната была разнесена в щепки. Пахло морем. Кто-то читал надо мной сутры. Тогда я впервые почувствовал, что та… женщина из лабораторий, что она умерла. И что я, к сожалению, еще жив.
Ощетинившиеся нагинатами служанки, белая лента, растянутая на ладонях Мурасаки-химе. Ливень. Ливень, не прекращающийся вторые сутки. Влажная, жаркая духота, тяжелым грузом сдавливает грудь. Женский голос, где-то над изголовьем глухо поющий молитвы.
Резные балки потолка, на которых – кольцо триграмм и ковш Повозки.
На запястьях – шелковые ленты амулетов.
Голос убаюкивает клокочущую в груди ярость, заглушает бьющийся в ушах звериный, отчаянный вопль. Тот самый – звеневший в машине, когда седая женщина с безумным взглядом шла убивать.
От одежд Мурасаки-химе тянуло кладбищенской сыростью, она говорила об опытах и братании на добровольно отданной крови.
На веере Каннон-сама разводила бесчисленные руки, стремясь спасти всех грешников разом.
Единственное, что Ран понял – что смерть, и так давно и плотно ходившая по его пятам, теперь жаждет поселиться в нем самом. И что лисица своих не сдает.
Ливень за сдвинутыми амадо.
Безумно расширенные зрачки.
То, что Кроуфорд принял за страх, было просто нарождающимся безумием.
Нет нужды делать демона – демоном.
Это – как играть в салки со смертью, когда к твоему виску прижимается холодное дуло, а аромат свежезаваренного кофе неуловимо отдает горьким миндалем.
Оракул склоняется, сминая тонкие губы в грубоватом, жестком поцелуе.
Штормовой океан подхватывает его ледяной волной, заставляя вспомнить о слепой, безжалостной силе стихии, однажды, у Маяка, недополучившей свою жертву. И готовой в любое мгновение взять реванш.
Но чужие пальцы цепляются за плечи так отчаянно, что слушать инстинкт самосохранения совершенно невозможно.
Да и нельзя.
Пророк, безумец, берсерк – так учили еще в Розенкройц – должен знать, ради чего ему возвращаться из-за грани. Этим поискам не препятствуют, их результат обязан учитывать каждый лидер. Если, конечно, он хочет быть живым лидером.
Его собственный выбор определила прихоть белой лисицы.
Выбор Рана – случайность.
Не то, чтобы способ, в конце концов, имел какое-то значение.
В тенях по углам комнаты все еще смеется та, седая, безумная, третья лишняя. Окончательно утратившая власть.
Рыжая лисица, устроившаяся под верандой, где посуше, поводит усами и звонко фыркает. Прячет нос в пушистом хвосте.
Мальчики, наконец, справились.
Госпожа Мурасаки будет довольна.
URL записи